Георгий Миронов - Мы поднимались в атаку

К вечеру мы добираемся до станции. Загружаемся и, переночевав, движемся обратно. Погода не улучшилась. За плечами у каждого по пуду груза, но шагаем скорее и бодрее: к дому идти веселее.

Курсы занимают здание лесотехникума. В классах учебные кабинеты, во дворе пушки, и только библиотека осталась библиотекой. Немного нужно, чтобы мирное сооружение приспособить для войны.

Курсанты в свободное время наведываются в лесное село с веселым названием Хохониха. По воскресеньям трамбуются тропинки к ее призывным огонькам. Считается, что там красивые девчата.

Василий звал «смотать» на вечерку, уверяя, что знает один дом с девчатами и пирогами.

Выходим после обеда. Зажглись огни в городе и впереди в деревне. После Сталинграда, а особенно Курской битвы, в районе затемнение не соблюдалось: война откатилась почти к нашим границам.

Ветер, разбежавшись в поле, упругими волками бьет в спины. Мы опускаем на ушанках отвороты. Доносятся из деревни щемящие слова песни:

— Как пойдем, полем? — спрашивает Василий. — Нам на тот край.

— Лесом давай, так ближе.

Разумнее идти полевой тропинкой, нежели жутким лесом: оружия нет, даже ножевых штыков ка поясах, а волков, по слухам, здесь хватает.

Но вот и деревня. Немигающий, как у керосиновых ламп, льется из окон свет. Беззлобно поливают псы. Мы шагаем по деревенской улице. Позабыто тянет дымком из труб.

— Пирогами пахнет, — произносит Вася.

По-городскому гремит радио. Передают сводку Информбюро. Мы стоим, вбирая цифры вражеских потерь, названия освобожденных населенных пунктов.

— Сюда, — руководит Вася. — Тут ждут северные красавицы и пироги величиной с колесо…

На высоком покосившемся крыльце обметаем веником сапоги, и Вася тянет забухшую тяжелую дверь.

В кухне мы снимаем шапки, шинели. Девушки сидят, потупившись, но вот одна произносит просто:

— Проходите, ребята, знакомьтесь.

Подбегает кудрявая девчушка с перманентиком, вертлявая и веселая, со смехом протягивает теплую ладошку:

— Люда!

— Здравствуй, землячка! — смеется Вася. — Юра, мы с Людой соседи: она — смолянка, я — из Минска.

— Все мы земляки на этой войне, — говорю я.

— А после войны? — спрашивает девушка, которая пригласила знакомиться. Я гляжу на нее, и внутри у меня что-то начинает светиться. Она рослая, статная, как многие женщины этого лесного, строгого края. Лицо румяно, волосы влажны: недавно из бани. Подаю ей руку и чувствую, что пахнет от нее не только вымытым телом и отглаженным бельем, но и лесом, свежесоструганной корой. В начале тридцатых отец строил целлюлозный комбинат на Енисее. Когда он возвращался с работы, я с разбега влетал к нему на руки и окунался в запах отцова пота, тайги, распиленных досок, машинного нагретого масла, горячего металла. Тот позабыто-знакомый, щемящий запах вдруг сделал девушку близкой, будто мы с нею где-то уже виделись. Помню эту минуту и запахи до сих пор…

— Юрий, Юра.

— Клава. Очень приятно. — Рука жесткая, знакомая с лесной работой. Подает ее по-деревенски, дощечкой. — Проходите, пожалуйста, садитесь! — и по милому сельскому обычаю кланяется — очень естественно, отдавая дань уважения гостям, но и не теряя достоинства.

Подходят другие девушки. Последней оказывается схожая с Клавой, та, что была в Арьюше. Краснеет, подавая ладошку:

— Нина Чунихина.

— Юрий Щедров.

— Нина Чунихина.

— Василий Барашков.

Как мне сейчас хочется смотреть на чудо, назвавшееся Клавдией, о котором десять минут назад не подозревал, слушать негромкий, с оканьем голос, просто быть возле и знать, что она есть на свете! Красива ли Клавдия? Я не решал — понравилась всем, что было в ней: хорошие серые глаза, гладкая прическа, чистый лоб, маленькие уши с сережками.

— Милости просим, проходите, садитесь.

Улыбается Васе, приглашает сесть, снова повертывается ко мне. Изучает с деревенской женской откровенностью.

С патефонной пластинки знакомо поет Шульженко о синеньком скромном платочке, что падал с опущенных в печальном расставании девичьих плеч.

Вася приглашает Клаву, но она не то что отворачивается, она не замечает его приглашения: она обращается ко мне. Клава выходит на середину комнаты, я за нею.

Мы танцуем, глядя друг другу в глаза. Клава опускает взгляд, потом снова поднимаются ресницы, пушистятся брови, сияют глаза. Клава рассказывает о Люде, дочери военного: эвакуировалась в Москву, потом в Горький, сюда. Хлебнула горя, но осталась неунывающей.