Георгий Миронов - Мы поднимались в атаку

Полыхает блиндаж, кидает фашист снаряды, Ползу среди воронок, мимо искромсанных нашей артподготовкой окопов, чужих трупов, разбитого оружия, минуя рваную проволоку, ямы от блиндажей и дотов.

Хуже нет в работе санинструктора выходов после боя на нейтралку, когда отсутствует разграничительная линия фронта. Запросто можно нарваться на разведку обороняющихся, на их санитаров, которые под охраной солдат собирают своих раненых и убитых.

Ползу, держа автомат перед собой, огонь могу открыть в любой миг. Странным красно-желтым огнем ночного пожара хорошо подсвечены склоны сопки. Где-то тут огромная бетонированная яма, наверное, для снарядов, но почему-то без перекрытий, как бы не ухнуть туда. У нас рычат моторы то ли грузовиков, то ли танков; с немецкой стороны властный командный голос, слышны тяжелые удары — похоже, наши бомбят их тылы. Можно ползти дальше. За яму лезть не надо — там участок, выделенный Вершковым для дяди Ваниных поисков.

Стрекоча, точно швейная машинка, прошел бомбить У-2. На них летают девчата.

Вдруг сквозь тарахтение «кукурузника», стрельбу по нему — голос не голос, а стон:

— Э-э-э… э-э-й! — так кричат горцы, слышал в какой-то довоенной кинокартине. И опять: — Э-э-й, дру-у-уг!

Все во мне переворачивается: так чаще всего обращаются солдаты, Это он! Ползу на голос и слышу: чья-то рука отводит затвор нашего автомата.

— Стой, кто-о-о? — голос-стон.

— Свои, Хвичия! Я за тобой пришел. Это Юра, санинструктор. — Солдаты в батальоне знают и зовут меня по имени.

— Какой Юра, санытар? — сомневается разведчик.

— Санитар.

— Тогда иды скарэй, дорогой, иды, иды. А то немцы ползут, захватыт могут… спасай, друг Юра!..

Ясно, потерял сознание. Но только теперь, когда появился свой. Не до осторожности, перебегаю к нему — и очередь из МГ. Густо понеслись над головой цветные пчелки, будто возле затылка и спины сковородкой горячей провели — взмок весь. Возьми пулеметчик влево и ниже, вколотил бы нас в осколки бетона, в колючки держидерева. Не обошло фронтовое счастье. Взваливаю разведчика на себя и, пригибаясь, шагаю к своим, пока фашисты не кинулись в погоню. Хвичия легкий, или мне сгоряча кажется? Вот раненую ногу я натрудил, надо передохнуть.

Позади треск сучьев, перебежка, камни из-под ног. Отодвигаю враз потяжелевшего Хвичию, пристраиваю автомат. Плохи дела: это немецкие автоматчики, они по ночам шастают по нейтралке — добивают наших (да и своих — тоже) тяжелых, вытаскивают документы у мертвых. Шакалы! С Хвичией на спине мне не уйти, могут подстрелить или даже схватить. Жду. А они почему-то не идут. Может, гитлеровского санитара прикрывает пулеметчик? Отчего-то санитар-немец видится пожилым человеком в окулярах, не озверевшим, как молодые гитлеровские волки. А если он не добряк в металлических очешках, а человек-автомат, педантично выполняющий подлый приказ уничтожать русских раненых? Все-таки перевожу предохранитель ППШ на одиночную стрельбу. Крепко в наше поколение внедрена вера в добрые начала в человеке. Очередью я перережу очкарика, а одной пулей только подстрелю. Риск есть, но без веры жить не хочется. У нас все по-другому: пока раненый последнее «мама» не выдохнет, спасай даже с риском для собственной жизни.

Ползут с нашей стороны. Миляга Вершков забеспокоился, что долго не появляюсь.

— Жив?

— Порядок, лейтенант!

— А Хвичия?

— Без памяти, но дышит.

— Ползем, я помогу.

— Спасибо за выручку.

Хвичия приходит в себя в окопах. Вершков осматривает, перевязывает.

— От таких ран, — негромко говорит он, — умирают, но, если Хвичия сутки с пулей в животе продержался, был готов стрелять, — выживет. Сильный парнишка, с фронтовой закалкой.

Вершков спешно везет разведчика в полковой медпункт.

К исходу ночи нас сменяет другая дивизия — «родная сестра» нашей, из того же гвардейского стрелкового корпуса. Теперь она будет наступать, чтоб враг не имел передышки, а мы на две-три недели отойдем в ближний тыл — на доформировку и учебу.

Вершков не только сердится, когда я докладываю, что перехожу в пульроту и есть на то «добро» комбата, Вершков по-человечески обижается.

— Ты, лопух, хоть бы подождал, когда на место придем, — поборов досаду, говорит мудрый военфельдшер. — А то придется тебе с твоей ногой «максим» тащить на себе. У пулеметчиков повозку-то снарядом разбило…

Я понимаю, что сглупил, но на попятный идти совесть не позволяет, раз слово дал. Прощаюсь с санвзводом; по-солдатски, дулом вниз, надеваю на плечо ППШ, беру свой нетяжелый вещмешок (в нем сотня золотистых короткорылых патронов к автомату, пара чистого белья и мои сокровища: в ненадеванные байковые портянки завернуты справка об образовании и записная книжка с дневниковыми пометками).