Георгий Миронов - Мы поднимались в атаку

— Мы выступаем, Юра. Беги прощаться.

Мама сидит у ворот в позе человека беспредельно усталого. Даже рюкзак не сняла с плеч. Увидев меня, чуть выпрямляется и улыбается мне.

Сколько помню, видел маму озабоченной, торопящейся, Для дома у нее не оставалось времени. Не пела мне мама колыбельных песен. С детства в семье слышал слова: маленьким — «Сельмашстрой», в школе — «Моссельмаш». Нет, было моей маме не до песен. Не потому, что не знала их, а потому, что с утра до вечера на работе. На окраине Ленинска вырастал завод, и доктора Щедрову перевели на работу в тамошнюю поликлинику. То открывался новый здравпункт на какой-то Стремиловке, куда и дорогу-то не сразу провели, и маму посылали работать туда. Возвращаясь домой, она сваливалась от усталости. Я на керосинке грел еду и мыл под краном ее боты, до верха измазанные в красной глине. И не огорчался, если мама виновато говорила мне уже от двери:

— Я побежала, сыночка. Обед сготовить не успела, тебя покормит Власьевна, я просила ее…

На собраниях в поликлинике маму сажали в президиум. Ее фотография висела на Красной доске. И когда в выходной день мы шли по улице, разные люди приветствовали маму:

— Добрый день, доктор!

— Поклон тебе, Леонидовна! Ну сын у тебя вымахал — что верста коломенская. Спасибо за заботу о моей старухе…

— Здравствуйте, тетя Лиза!..

Я не слышал от мамы жалоб на жизнь. Жили, как все, нелегко: тесная комната в коммунальной квартире, просторная полка книг, хотя каждый рубль на счету; скрепя сердце мама в конце концов отдала мне донашивать отцовы вещи. Уже перед самой войной.

Мама скупо рассказывает, что пережила, вдруг оказавшись в оккупации. Полгорода знало ее как врача-активистку, а некоторые помнили, как она еще курсисткой в семнадцатом выступала на революционных митингах. Работала в больничке, лечила своих горожан больше верою, чем лекарствами, которых не было. Не пряталась дома, а неприкаянно бродила по городу, в котором родилась и который вдруг стал чужим. Однажды на улице Энгельса набрела на гитлеровских молодчиков, выбрасывавших из окон городской библиотеки охапки книг прямо в снег: здание шло под госпиталь. У нас в доме царил культ книги, и мама не выдержала. На немецком, который учила в местной екатерининской гимназии, объяснила молодым немцам, что это варварство так обращаться с книгами — достоянием нации, народа, всего человечества. Как ни странно, маму не пристрелили на месте, не отвели в комендатуру. Солдаты поразились, что фрау так властно говорит с ними, да еще по-немецки…

Когда в город вернулись наши, поликлиника заработала снова. Врачи и медсестры смогли уберечь оборудование.

Накануне маминой командировки завхоз поликлиники роздал каждому сотруднику по полсотни коробок спичек, и эту «вечную ценность», это богатство военной поры мама сегодня утром поменяла на местном рынке на продукты, чтобы принести их мне. Она узнала, что ночью пришла часть, в которой воюют москвичи. Очень верила, что встретимся. Так и оказалось.

— Становись! — зычно кричат во дворе.

Я вскакиваю. Мама, качнувшись, тоже встает.

— Мне надо идти, — виновато говорю я. — Прости, мама…

У мамы потухший взгляд, какое-то опрокинутое лицо. Мама тяжело поднимает руку и медленно проводит ею по моей щеке. Сколько проживу, не забуду этот знакомый с детства, а сейчас совсем беспомощный жест. Будто мама хочет оградить меня от всех бед. Мне кажется, я чувствую, как торопливо бьется пульс на ее запястье и колотится в мою шею. Мама не плачет, только смотрит, смотрит и ничего не говорит. Знаю: я для нее один на свете, и если со мной что-то случится…

— Ничего не случится. Все будет хорошо. Вернусь живой-здоровый и с победой, верь мама! — шепчу я.

За ворота выглянул командир взвода лейтенант Колодяжный, пожилой, всегда спокойный человек. Он по-старомодному кланяется маме и говорит мне:

— Иди в строй, я сниму караульных.

Целую маму в щеку, на которой осталась бороздка от слез, бегу к своей роте. Наша первая всегда правофланговая, ей больше других достается, она всему начало.

— Шагом марш! — зычно командует комбат Зотов. — На выход, левое плечо, вперед!

Сзади меня толкают. Вилен сует что-то завернутое в промаслившуюся бумагу:

— Твоя доля, замполит. Хлеб с маслом и медом. Мама стоит у ворот, ищет меня глазами среди сотен ребят, в военной форме похожих друг на друга. Прямо из строя протягиваю ей пакет:

— Это твоя доля, мама. До свидания!..

В нашем строю одна молодежь — парни 18 и даже 17 лет — двадцать четвертого и двадцать пятого годов рождения. Вилен моложе на год меня, Ильи Бродского, Леонида Наумова, Петра Чибисова. Петя из Ростова, окончил ФЗУ, работал металлистом, Леня туляк, мечтал о военном училище, да война раньше потребовала. Володя Селезнев из Новороссийска, служил на торговом корабле. Самый старший и опытный из нас — ручной пулеметчик Иван Коренец, ему 20 лет, донбасский шахтер — на кораблях уходил из Таллина, тонул, выплывал. В нашей комсомольской роте из красноармейцев он единственный коммунист, на передовой был принят кандидатом в члены партии.