Георгий Миронов - Мы поднимались в атаку

— Виля, давай я, отдохни немного.

Не останавливаясь, он отдает мне ручник.

— Если сейчас не встряхнусь, то лягу к не встану, — он оборачивает ко мне серое, с черными губами и черными глазницами лицо. — А что, замполит, если запеть всем чертям назло?

Глоток бы воды, пусть теплой, речной. А то, честное слово, не то что петь — думать не хочется. Но поддерживать в бойцах высокий душевный настрой обязан не он, рядовой боец, а я, заместитель политрука роты. Недаром обратился ко мне не по имени, а по званию. Откликаюсь:

— Давай, поддержу. — Знаю даже, что он запоет: прилепилась к нему песня с надрывной романтикой.

Поет Вилен приятным тенорком. Вообще он талант: за что ни берется, все слаживается у него ловко, артистически — что песни, что обращение с трофейным оружием.

Мы поем вопреки всем бедам этого лета.

— Ну, ребята, давайте что-нибудь задорное, комсомольское, — говорит, догоняя нас, политрук Дудаков. — Наше, настоящее!

— «Дан приказ» подходит? — спрашивает Вилен.

— Отлично, прекрасная песня! — восклицает бывший комсомольский работник.

Дудаков подхватывает сильным веселым голосом:

Мы поем негромко, не под ногу. Политрук идет по середине дороги, увязая в пыли по щиколотку. Блестят зубы на почерневшем лице. Он сделан из сверхпрочного материала — не кажется усталым, страдающим от жары и жажды. Он не командует — просит, не поучает — подает собственный пример.

— Замполит, — кричит он уже издалека, с хвоста ротной колонны, — давай подтянем отстающих. — Когда я дождался последних, пошутил: — Ну, Москва, отстоим Кавказ?

Были бы мы ровней, я б тоже не отстал: «Что за вопрос, Сталинград!» Но я отвечаю серьезно:

— Расколотим фашистов, иначе нам не жить.

— Ты прав, Юра, или мы, или они. — По имени он меня впервые называет!

Зашло солнце, пошло дело на вечер, а марш не кончился. Поднятая нашими усталыми башмаками, батальонными повозками, обгонявшими нас грузовиками и орудиями на конной и механической тяге пыль не осела к ночи. Страшная идет пора 1942 года. Позади — оставленный нами Ростов. Отходят под натиском врага части нашего Северо-Кавказского фронта. Приглушенно рокочет передовая. Знаем: там по широкому горизонту всю ночь будут видны малиновые сполохи, а вслед понесутся отчетливые удары бомб. Черное бархатное небо, усыпанное крупными кристаллами звезд, полосуют белые стремительные лезвия прожекторов. Прожекторы гаснут и снова вспыхивают, выискивая вражеские бомбовозы.

На рассвете раздается могучий голос комбата!

— Левое плечо — вперед!

Роты торопливо сворачивают в раскрытые ворота, под арку со свежей надписью на ней: «С новым учебным годом, дорогие ребята!»

Второй роте досталась нетрудная работенка — выносить из классов парты, третьей, как обычно, повезло — ее послали добыть в деревне сено на подстилку. А наша первая, «непромокаемая и непросыхаемая», «любимое детище» командира батальона, должна выделить один взвод на кухню, второй в караул.

Разуться бы хоть на минуту! Будто из тисков вытаскиваю ноги. Наслаждение — сбросить портянки и пошевелить пальцами.

Ноги горят, будто их терли наждаком. На последнем привале, когда уже ни пить, ни есть не хотел, казалось: усну в придорожном кювете, и танком оттуда не выволочь, пока не отосплюсь. А подали команду строиться — сразу проснулся и пулей вылетел на дорогу. Вот опять кричат во дворе:

— Замполит-один, к командиру роты!

Быстро натягиваю башмаки, накручиваю обмотки — «трехметровые голенища», хватаю винтовку и несусь из школьной пристройки, занятой под караулку, на вызов.

Младший политрук Дудаков замещает убывшего в госпиталь ротного, поэтому часть его обязанностей ложится на меня. В заместителях политрука я две недели, официально звание мне не присвоено. Но Трофим Терентьевич отдал мне запасную пару своих нарукавных комиссарских звезд и велел нашить их: «Будешь действовать от имени партии». — «Я же только комсомолец». — «Комсомол — первый помощник партии. Так что — действуй!» До этого политрук приглядывался ко мне и однажды вызвал для разговора.

— Когда стал комсомольцем, номер билета? — спросил почти в упор. Я ответил в такой же отрывистой, лаконичной манере:

— Одиннадцатого апреля тридцать девятого. Пятьсот тридцать ноль пятьсот двадцать два.

— Помнишь! — одобрительно кивнул ротный. Тут же выдал серию новых вопросов: