Борис Крамаренко - Плавни

— До Поли брат с Красной Армии приехал, у вас гостит.

— Что же делать, крестный?

Ковтун с минуту молчал, потом, глядя в угол, сказал:

— Лягай спать, а я пойду до вас, гукну 1 Польку. Що ж с тобой, бандюгой, робить…

1 Гукну — позову.

Тимка вспыхнул. Он знал, что Ковтун недолюбливал его отца и брата за то, что они сперва ушли с генералом Покровским, а потом пристали к «камышовскому войску», как иронически называл дед отряд Дрофы. Однако назвать его, Тимку, бандюгой — хоть, может, и в шутку — это уж слишком! Но прежде чем Тимка успел сказать что–нибудь, дед взял палку, снял с гвоздя папаху и вышел за дверь.

Тимка укрылся дедовой бекешей и с удовольствием вытянул босые ноги. Было так приятно лежать в чистой комнате, на мохнатой бурке, под которой одна на одну были сложены десятки мягких зелено–желтых чаканок.

Тимка закрыл глаза и представил себя дома. Завтра воскресенье, и мать, должно быть, испекла его любимый пирог с творогом… Да нет, ей сейчас не до пирога…

Тимка натягивает бекешу на голову и поворачивается на бок, потом поджимает ноги, вытягивает и снова поджимает их, сворачиваясь клубком под бекешей.

Просыпается Тимка от шума голосов, чьего–то возгласа и ощущения мягкого женского тела на своей груди. Тимка открывает глаза и видит Полю, стоящую на коленях перед его постелью.

Поля прижимается к нему, плачет и что–то причитает, чего не может понять Тимка. Потом они сидят рядом и оба плачут. Поля — громко, навзрыд, Тимка — тихонько всхлипывая. Ему жаль Полю, жаль племянника, оставшегося сиротой, жаль отца и себя самого.

Поля плачет долго, и когда она наконец стихает, Тимка решается спросить о матери. От Поли он узнает о том, что они считали его мертвым, о продаже его любимых рыжих быков, об обыске и о том, что у них хотели забрать последний хлеб, но когда мать пошла в ревком, вмешался сам председатель, и хлеб не тронули.

Андрей решил поспать подольше в воскресный день. Все предыдущие дни он поздно возвращался домой и, ложась спать, мечтал отоспаться в воскресенье, но его разбудили под утро. Семен Хмель бесцеремонно тряс его за плечо и, когда Андрей сел на кровати, тихо проговорил:

— Вставай, Андрей.

— Что? Что случилось?!

— Тише!.. Учительница отравилась.

В кухне Андрея ожидал Бабич. Все трое, на цыпочках, чтоб не разбудить Наталку, вышли из дому.

…Когда тачанка свернула к раскрытым воротам школьного двора, Андрей первый спрыгнул на землю и торопливо прошел в дом.

Зинаида Дмитриевна лежала на кровати поверх одеяла. Синее шерстяное платье ее было расстегнуто на груди, обнажая кружево сорочки. Но более всего запомнились Андрею до крови искусанные губы и приоткрытые, словно подсматривающие за кем–то из–под густых ресниц, глаза.

Андрей снял папаху и подошел к кровати. Мучила мысль, что вот он, которого она считала своим другом, не понял ее переживаний и не помешал ее гибели.

— Замотался, все некогда было, — прошептал Андрей, словно оправдываясь перед мертвой. Почувствовав на своем затылке чье–то дыхание, Андрей повернулся и увидел Семена Хмеля.

— Ты, Семен, оставайся здесь, поможешь Бабичу организовать похороны, а я поеду в ревком. — И Андрей тихонько, словно боясь кого–то разбудить, вышел.

Хмель, оставшись один, некоторое время стоял неподвижно, с сожалением смотря на Зинаиду Дмитриевну, потом принялся осматривать комнату. Но, кроме стакана с какой–то мутной жидкостью на дне да пустого зеленого конверта без надписи, валявшегося возле стола, ему не удалось найти ничего, что объяснило бы смерть учительницы.

Хоронили Зинаиду Дмитриевну на другой день. Кладбищенские аллеи были полны народа. Принесенные школьниками цветы не вместились в гробу. Белые, розовые, красные астры, перемешавшись с пестрыми георгинами, сплошь закрыли собой глиняный холм. На обратном пути Андрей ехал вместе с Наталкой. Он завернул ее в бурку, и она сидела притихшая, заплаканная, доверчиво прижавшись к его плечу.

Бегство Тимки и его открытый переход в лагерь врагов бурей прошли в сознании Наталки, оставив след навсегда. Она еще сильнее привязалась к брату и Андрею, перенеся на них обоих всю свою нежность. Наталка заметно похудела и как бы выросла. Глаза стали строже, задумчивей. Она редко улыбалась, смеялась еще реже, но изредка в смехе ее уже вспыхивали прежние перезвоны серебряных колокольчиков.

Семенной по–прежнему был для нее дядей Андреем, членом их семьи. И если его слово было законом для ее брата, то для нее — тем более. Беспрекословное подчинение всех, кто окружал Андрея, его воле стало для нее привычным. Она уже не удивлялась, как прежде, что приходившие к нему старики почтительно слушали, пока он говорил, и если и спорили иногда с ним, то как–то нерешительно, словно ученики со своим учителем.