Борис Крамаренко - Плавни

— Здравствуйте… вы Гаврила Никаноровича не бачили?

— А тебе он зачем, Тимочка? — спросила Груня и, схватив Тимку за плечо, взобралась на скамейку. — Подай мне, Тимочка, — показала она рукой на белье в круглой корзине. Тимка, взяв охапку мокрого белья, стоял возле Груни, а та брала по одной вещи и вешала на веревку.

— Хочу поговорить с ним. Ехать пора.

— Ехать?! — вскрикнула Груня и уронила на землю взятое белье. Миля только руками вплеснула и изумленно посмотрела на Тимку.

— А ты, Тимочка, не рехнулся? — спросила Груня. Вмешалась и Миля:

— И куда ты, больной, поедешь?.. Поживи, поправишься, тогда побачим. Я с черкески–то твоей погоны поснимала… Петро сегодня ночью приехал, казав: опять красные наших побили, почти к самым плавням отогнали.

— Все одно, поеду… — упрямился Тимка. Кинув белье в корзину, он пошел навстречу хозяину, показавшемуся из конюшни.

— Здравствуйте, Гаврил Никанорович.

— Здравствуй, сынку, — с грубоватой лаской проговорил хозяин и слегка хлопнул Тимку по плечу. — Есть больше надо. Молоко, масло, сметану. Да по дому тосковать меньше… Никто не знает, где найдет, а где стеряет.

— Поговорить с вами хотел бы, Гаврил Никанорович.

— Ладно, идем в хату.

Хозяин привел Тимку в горницу и, усадив на стул, сел напротив, положив локти на стол.

— Кажи, що за дело, уж не до дому ли собрался?

— Решил ехать до Улагая, Гаврил Никанорович. — Волнуясь, Тимка стал рассказывать хозяину, почему он пришел к такому решению. — Ежели своему отряду помочь опоздал… со своими вместе и погибать буду, — твердо закончил Тимка.

Хозяин слушал, не перебивая, лишь изредка он кивал головой в знак одобрения.

Тимка сидел спиной к двери и не заметил, как в комнату тихонько вошел сын хозяина Петр. Зеленая фронтовая гимнастерка с трудом облекала его широкие плечи и грудь. Синие казачьи шаровары были заправлены в юфтевые сапоги невероятных размеров, а на бритой голове была папаха из золотистого курпейка.

Петр остановился у порога и, присев на корточки, прислонился спиной к стене. Когда Тимка кончил говорить, Гавриил Никанорович кивнул в сторону сына.

— Вот еще один рябоконевец. Ночью приехал, а завтра назад собирается. Ежели уж такое твое решение, езжайте вместе. Да только зря торопитесь. Сейчас красные прут, а позади у них голод… Народ тысячами из России на Кубань бежит… задушит голод большевиков, не удержать Советской власти…

Поздно вечером Тимка и Груня сидели на крылечке амбара. Было прохладно, и Груня набросила на плечи пуховый платок. Почти все в доме легли спать, лишь одна Миля возилась в кухне, собирая мужа в дорогу.

— Значит, едешь?

— Еду, Груня… — тихо ответил Тимка.

— Убьют.

— А тебе жалко?

— Может, и жалко… от смерти тебя выходила. Вроде родного стал.

Тимке сделалось стыдно.

— Не сердись, Груня… ты хорошая, да и все вы… Я у вас — словно у родных.

— Ну, и оставайся. Хозяйство большое, работы хватит. В своей станице тебе все одно не жить, пока большевики там, а тут тебя никто не займет 1.

— Нет, Груня… надо ехать… не могу иначе…

1 Не тронет.

— Упорный ты. Заладил одно, — она прижалась к нему плечом. — Будешь обо мне вспоминать?

— Буду… — нерешительно проговорил Тимка и хотел рассказать Груне про Наталку, про свою тоску по ней… Но с удивлением почувствовал, что тоски–то этой и нет, она развеялась, как предутренний туман в поле. Или она, тоска эта, со временем притупилась или болезнь да заботы ее из сердца вытеснили…

— Груня, спеть тебе песню?

— Где тебе! Наверно, такой же ты безголосый, как и я. Запеть запою, а вытянуть — голоса нет. А люблю песни, страсть люблю!

Тимка еще и сам не знал, сможет ли он петь после тяжелой болезни, остался ли у него прежний голос.

— А хочешь, спою?

— Ну тебя… лучше сказку расскажи. — И Груня еще теснее прижалась к Тимке. — Ежели гарную сказку расскажешь, так и быть, поцелую.

— Слушай. — И Тимка вместо сказки запел песню, сперва тихонько, потом — во весь голос:

Дывлюсь я на небо, та и думку гадаю,

Чого я не сокил, чого не летаю.

Чого ты мне, боже, крыльев не дав,

Я б землю покинув та и в небо злетев,

Бо в доли на свити, дывлюсь, я нелюбый,

Я наймит у ней, хлопцуга приблудный,

Чужой я у бога, чужой у людей…

Хиба кто кохае неридных дитей…

Груня притихла. Она жадно слушала песню, не отрывая глаз от Тимки.

На крыльцо выбежала Миля, а за ней свекровь… Они стояли, не шевелясь, словно боясь спугнуть залетевшую невесть откуда жар–птицу.