Михаил Шевердин - Вверяю сердце бурям

Эмир будто бросает вызов: «Нате, смотрите — ваш повелитель в горе и несчастье. Ваш повелитель в плену. Спасайте своего халифа!»

Эмир медленно поворачивает то вправо, то влево свое мучнисто-бледное лицо, оттененное черной холеной бородкой, и надувает в жалобной гримасе губы. Черные глаза его бегают тревожно.

Где же те, кто его выручит? Где же?

На том же айване Сахиб Джелял, комиссар, бойцы дивизиона. Они прогуливаются в открытую. Они в безопасности. Стрелять по айвану сарбазы и не попытаются.

Поглядывая на эмира, Сахиб Джелял тихо говорит:

— Вы в кольце. Мои белуджи говорят: из этого ущелья и ящерица не выскользнет.

Комиссар Алексей Иванович в раздумье. Вдруг он чуть-чуть усмехается:

Заведи войско в место смерти —

и оно будет жить.

Брось его в место гибели —

и оно будет жить.

— Что это? — спрашивает с некоторым недоумением Сахиб Джелял.

— Это стихи... поэта Сымо Цзян. Рано над нами крест ставить. У нас винтовки, пулеметы «Льюиса», подсумки полны патронов. Пусть сунутся, а с ним... — он тоже смотрит на эмира,— мы успеем. .

— Участь его мы решили еще вчера. На ваши стихи я отвечу стихами иранского поэта... не помню его имени:

Можно ли бояться света из-за летучих мышей,

не выносящих солнца!

Лучше самим ослепить тысячу летучих мышей.

— Но он эмир... бывший эмир. Не будет ли ошибкой его... так... слишком просто. Мы... Надо его доставить командованию. Вам не кажется?

Пока нам будет казаться то или другое, эмир сбежит или, что еще хуже, его спасут.

— Что и говорить. Ваши слова, дядя Сахиб, холодом дуют на мое сердце...

Комиссар Алексей Иванович думал:

«Чего можно ждать от Сахиба Джеляла? Он ненавидит тирана, он давно жаждет отомстить ему. Он может расправиться с ним. Дядя личность своеобразная: «Весь мир существующий и несуществующий он удостаивает своей страстной и чистой влюбленности, а иногда не менее странным проклятиям»,— пришли ему на память слова Блока.

Комиссар мрачнеет. Он, глубоко мирный человек, никак не может привыкнуть к войне. Да и к тому же одно дело встречать врага лицом к лицу в ошеломляющей схватке, в бою, и совсем другое, как сейчас, видеть врага, который невинным сусликом греется на осеннем горном солнышке.

«Надо что-то решать,— думает комиссар, и гримаса отвращения делает его мягкое, добродушное лицо мрачным, суровым.— Надо решать, положение действительно пиковое».

В полдень в долине появился верховой с развевающейся белой чалмой в руке. Когда он подъехал поближе, в нем узнали Мирзу. Первым движением Сахиба Джеляла было приказать белуджам пристрелить его.

— За обман! В Арабистане с изменниками и нарушителями слова разговаривают пулей или кинжалом.

Комиссару потребовалось немало усилий, чтобы утишить гнев воина-аравитянина и выслушать Мирзу.

— От слов его смердит. Пусть будет краток!

Сложив униженно руки на животе и делая вид, что среди слушавших его нет никого, кого бы он знал, Мирза произнес одну лишь фразу:

«Мы выпустим вас из ущелья, если вы отпустите их высочество».

На минуту воцарилось молчание. Затем Сахиб Джелял, приподнявшись на локте, приказал начальнику своих белуджей:

— Эй, Камран, отведи этого клятвопреступника на край скалы и останови его словоизлияния.

Мертвенная бледность разлилась по лицу Мирзы, но он довольно твердо проговорил:

— Не спешите, досточтимый господин Сахиб Джелял. Ваше положение хуже плохого. Пророк сказал: «Наилучшее дело — это торговля». Ваш товар—смерть, наш товар — жизнь. Подумайте.

— Минуточку,— вмешался комиссар,— вот едет еще один парламентер. Посмотрим, что он скажет.

Действительно, по зеленому берегу сая скакал еще один всадник. Он тоже держал в руке чалму, конец которой трепыхался на свежем горном ветерке.

— Что ж, подождем,— проговорил слабым голосом Сахиб Джелял, но, видимо, не собирался менять своего решения. Понимал это и Мирза. Он все еще стоял в позе просителя и, закусив свои синеватые тонкие губы, смотрел вниз на петлявшую по обрыву тропинку, по которой поднимался всадник.

Все тоже следили за всадником, и потому никто сначала не обратил внимания на эмира, который, встав со своего ложа, тоже подошел к краю ущелья, чтобы взглянуть на карабкающегося вверх всадника. Эмир слышал весь предыдущий разговор и, очевидно, нервничал. Но лицо его, отечное, одутловатое, внешне оставалось бесстрастным. Ровно, без дрожи прозвучал его голос, когда он вдруг обратился к комиссару: