Ладислав Мнячко - Смерть зовется Энгельхен

Я плакал, я был рад, что могу плакать, эти слезы сделали меня богаче и человечнее. Я плакал долго, было о чем. Я снова видел в эту ночь людей Плоштины, перебирал в памяти их лица, имена. Я видел, как Николай с проклятием стреляет себе в висок. Я видел ужас в глазах парня, который покинул пост. Видел сморщенное лицо старого Зихи, который не знал, что сказать нам на прощание. Вспомнился мне Фред, каким он был, когда приказывал шести автоматам, нацеленным в его грудь, стрелять. Вспомнился и немецкий капитан, вспомнилось, как он говорил мне: «Значит, эту книгу я не дочитаю…» Последняя улыбка Иожины у пограничной межи. И бледное лицо Марты… Я боялся взглянуть в ее зеленоватые глаза.

— Что мне делать, Марта? Что делать?

Но ее глаза не упрекали.

— Надо жить, Володя, — говорили мне глаза Марты. — Я не могла, ты должен. Жить так, чтобы Плоштина не стыдилась за тебя.

— Но как, Марта? Как?

— Это ты должен знать сам. Сам должен решить.

И опять ко мне вернулось чувство, посетившее меня после ухода матушки Рашковой. Мне показалось, что меня, осужденного, помиловали мертвые.

Прежде чем уснуть, я решился. Утром пойду к Бразду.

Утром я пошел к Бразде.

— Мне нужна одежда, доктор, мне надо идти по делам.

Он не желал слушать.

— Отдайте мои вещи, иначе вам же будет стыдно, я уйду в чем есть и всем буду рассказывать, что меня насильно держали здесь.

Он вздохнул. Такой, как ты, говорил его взгляд, на все способен.

— Отдайте ему, Элишка, его тряпье, — приказал он удивленной, испуганной сестре.

Элишка принесла мне узелок. Рваные башмаки, грубую суконную гимнастерку, застиранную, зашитую на спине рубаху, которую дала мне когда-то Марта, эсэсовские брюки. Все. Все мое имущество. Правда, был еще мешок, а в нем пистолет, несколько патронов, медальон с портретом Марты, кусок мыла, бритвенный прибор, три тупых лезвия, шпагат, ножик.

И все? И все. Мало или много, чтобы начать новую жизнь?

Я нарочно не смотрел на Элишку. Я чувствовал, что она в отчаянии, что вот-вот заплачет. Настала минута, когда птица должна вылететь из гнезда… Я выбросил через окно палку, одну из двух, о которые опирался. Элишка боялась проронить слово. Она вышла.

Я был похож на пугало. Все висело на мне, я стал меньше, же в плечах. А еще не так давно я был хоть куда. Три мешка цемента мог я поднять, да еще на лестницу внести.

Я пошел к Бразде. Он оглядел меня с любопытством.

— Что же, заходи к нам, Володя. Ведь не все же время врачи мучат таких образцовых больных, каким был ты.

Вот дьявол! Хорошего же он обо мне мнения! Конечно, я еще приду к вам.

— Я рад, что ты идешь. Так даже лучше. Ты идешь прямо в жизнь, хотя и с палкой. Мы ничем не могли облегчить тебе первые шаги, не могли ускорить твое полное выздоровление.

А потом была только Элишка. Я нашел ее в дежурке, в совершенном отчаянии.

— Я иду искать Энгельхена. Я обязательно вернусь.

— Вернешься? Правда?

— Обязательно вернусь.

— Если ты не вернешься, Володя…

— Вернусь.

Глупая Элишка. Милая и глупая. Ну, если бы я не вернулся, что бы у меня осталось в этом мире? Кто бы остался? Теперь, когда война кончилась, когда нужно жить.

Жить… Были минуты, когда я думал, что жить не надо, нельзя.

Правда, тогда я был очень, очень болен…

Но сначала я найду Энгельхена.

«Все мои генералы — мерзавцы…» (нем.) .

Международная шпионка времен первой войны. Работала одновременно в пользу ряда государств.

Сельский староста.

Назад… назад… Предательство! (нем.) .

Но, господа! Господа! (нем.) .

Партизаны… Партизаны… (нем.) .

Я — немецкий генерал! (нем.) .

Служба безопасности (нем.) .

Внимание! Бандиты! Без конвоя не ездить! (нем.).

Один из «ветеранов» национал-социализма; редактор-издатель газеты «Дер Штюрмер» («Штурмовик»), выделявшейся даже среди фашистских газет своим биологическим антисемитизмом. Повешен как военный преступник по приговору Нюрнбергского трибунала.

Красиво, правда? (нем.) .

Вы говорите по-немецки? (нем.) .

Нежелательный иностранец (нем.) .

Не стрелять! Не стрелять! Товарищи, не стрелять! (нем.) .

Поскорей… поскорей! (нем.) .