Ладислав Мнячко - Смерть зовется Энгельхен

— У меня было в городе дело…

— Я так ждал тебя, мама, так боялся, что ты не придешь…

— Много работы в поле. Поздно засеяли. Жить-то нужно…

Я уронил голову ей на колени и заплакал. Она добрая, она и не думает упрекать ни в чем, не хочет обидеть меня, но то, что она пришла, все, что она скажет, все, чего не скажет, все мне одинаково больно. Пришла моя мама. Пришла мама Рашкова.

— Ты поседел, Володя…

— Пустяки, мама…

— А ходить умеешь? Покажи.

Я показал, что умею ходить.

— Ты вроде меньше стал, у тебя была бычья шея, а теперь ты не тот. Кормят-то ничего? Заботятся?

— Заботятся, мама.

Мы старались всеми силами не говорить о том, что было, но старайся не старайся, от того, что было, не уйдешь.

— Была у тебя Марта?

— Была.

— Ну и что же?

— Ничего. Я думаю, она уже уехала в Канаду.

— А ты что же?

— Я — У меня нет никакого права… я не мог помешать ей, мама.

Она нахмурилась, стала строгой.

— Не болтай, Володя, о правах.

— Ну что сказать тебе, мама? Она лучше меня знала, что нельзя вернуть то, что было. Уж очень много зла стало между нами. Поэтому она и уехала.

— Как баловаться, так она хороша была.

Какой смысл объяснять? Она бы не поняла. Там вверху, на хуторе, снова строгие нравы. Ведь теперь мир.

— Она мне была как родная. Два года жила у нас, пока Кубис не взял ее в Злин. Боже милосердный, да я о ней больше плачу, чем о Франтике. Ничего не осталось, ничего, ни у меня, ни у нее.

— У меня тоже ничего не осталось, мама.

— Что же это сделали с нами, с вами, со всеми…

Она махнула рукой, словно хотела отогнать заботы и печали. Спокойно рассказывала о Плоштине, о женщинах, как они живут там в горах. Кое-кто из партизан помогает, как может, привозят лес для новых домов, деньги. Останки плоштинских мужчин похоронят в братской могиле в долине, в Уезде; Николая тоже перенесут туда. Приедут из Злина, будут речи говорить.

— И свадьба будет в Плоштине. Петер берет за себя Милку Похилу.

Она думала — две свадьбы могли быть в Плоштине, могли быть и три, но их не будет. Долго говорили мы о Плоштине, вспоминали всех по имени, как, где живут женщины, кто устроился уже, кто еще нет. Это была наша партизанская мать, всепрощающая, великодушная.

Она поднялась, перекрестила меня, наказала скорей выздоравливать и приходить наверх. И ушла. Долго я смотрел ей вслед, она скрылась уже за углом, а я все еще смотрел. Ко мне вернулся мир, какого я давно уже не знач. Она лучше, добрее бога, в которого верит, она умеет прощать. Когда я сказал ей, что собираюсь разыскать Энгельхена и что я обязательно найду его, где бы он ни скрывался, хоть на краю света, она только вздохнула. Плоштинским женщинам от этого легче не станет.

Вот какая она была. И я почувствовал себя так, как будто мне дали великое отпущение, как будто меня, осужденного, помиловали. Это была милость.

Не знаю, сколько времени я стоял у ворот. Из оцепенения вывел меня голос сестры Гелены.

— Вы здесь, Володя… мы ищем вас по всему саду…

Я обернулся. Рядом с сестрой стоял американский офицер. Я не понимал. Они меня ищут? Американец протягивал мне руку.

— Капитан Голд, — представился он.

Он говорил на чистом чешском языке. Я не понимал еще. Я никогда не видел его, имя ничего мне не говорило.

— Вы меня ищете?

— Вас. Сестра много мне о вас рассказывала.

Сестра Гелена? Я взглянул на него внимательнее. Рыжие волосы, знакомые черты…

Ах, вот что, ведь я не знал фамилии Марты.

— Прошу вас, мы можем сесть здесь на скамье.

Сестра Гелена ушла, мы остались одни. Но что ему от меня нужно?

— Как Марта?

Американец молчал. Молчал и чертил по песку носком башмака. Его молчание было недобрым. Что-то случилось.

— Что-нибудь случилось?

— Неделю назад она приняла морфий, — ответил он тихо.

Кажется, я застонал. Неужели еще и это? Неужели не кончилась еще страшная война? Так вот в какую Канаду она собиралась! Значит, ее звали Марта Голд. Так ее звали — Марта Голд.

— Она была у меня в больнице, прошло уже около двух месяцев. Она сказала, что уезжает с вами в Канаду.

— Я хотел бы знать… Не сердитесь, но у меня никого больше не осталось на свете. А вы, кажется, были близки с ней.

Он обвиняет меня? Его слова, во всяком случае, звучат как обвинение.

— Для меня это тоже тяжело. Страшно. Верьте мне.

— Вы не так меня поняли… — проговорил тихо капитан. — Я пришел к вам, потому что хочу знать: отчего? Отчего она это сделала? Я ее брат. У нас, евреев, такие связи очень сильны. Особенно теперь, после этой войны.