Ладислав Мнячко - Смерть зовется Энгельхен

Плоштина…

И мы лежим здесь, уже сегодня, не завтра, а сегодня, лежим со свинцовой начинкой.

Так мы ждали. Не знаю, сколько прошло времени. Время не всегда считается минутами и часами. Мы ждали очень, очень долго.

Я приподнялся на локте, сел, потом встал. Прислушался к этой недействительной тишине. Я думал, что все спят, но нет, все напряженно вслушивались в тишину, прижав к себе оружие.

И я слушал тишину, эту невероятную тишину. И вдруг Фред вскочил на ноги, начал размахивать руками, он смеялся, как сумасшедший, кричал:

— Они ушли! Их нет, они не гонятся за нами.

Мы повалили его на землю. Петер заткнул ему рот. Не сошел ли он, в самом деле, с ума, не помешался ли, ведь совсем нетрудно тронуться после такого долгого ожидания.

Фред укусил Петеру руку, тот даже вскрикнул от боли и отпустил Фреда. Фред сел и произнес спокойно:

— Их больше нет! Вы разве не чувствуете?

Это нужно было сказать, пока мы все не посходили с ума.

Все точно ожили и снова стали слушать невероятную тишину. Подошли ближе, окружили Фреда. Кто опустился на колени, кто встал во весь рост. Димитрий упал лицом на землю, Вилли дико заржал. Петер плакал. Фред как-то странно улыбался. Димитрий завел было старинную песню о полоненных казаках и турецкой неволе. А Фред снова закричал:

— Идиоты! Не чувствуете вы разве? Не чувствуем те, что их нет, что они больше не гонятся за нами?

Так после долгого-долгого бега остановится серна, оглядится недоверчиво, пробежит еще немного, остановится, наклонит голову и опустится на траву.

Мы обманули Скорцени. Гришка тоже не дремал; ему удалось захватить перевалы, создать на них базы для нападения на немцев, он увеличил личный состав отряда. И вдруг за одну ночь, прямо за линией немецкого фронта, которая протянулась уже по горным хребтам, партизаны развернули активные боевые действия. В ту ночь, самую страшную для нас ночь, когда мы были вконец измучены погоней, Скорцени велел карательному отряду прекратить преследование. Но поздно. Немцы не могли обороняться на территории, которую контролировали партизаны. У них не было ни времени, ни достаточно людей, чтобы дать партизанам бой по всем правилам. Они отказались от обороны перевалов.

И не исключено, что хоть на день, хоть на несколько часов нам удалось сократить эту войну. Много это? Мало? Достаточно для того, чтобы сохранить тысячи жизней. Многие, которые остались живы, даже и не подозревают, что за их радость и свободную жизнь двадцать семь хуторян приняли страшную смерть.

Плоштина… Всегда от одного ее названия у меня будет стынуть кровь, всегда мысль о Плоштине будет напоминать о том, как могут быть гибельны человеческие ошибки. Но ведь не напрасно горели хуторяне. Постепенно я освобождался от паутины ужасных мыслей, которую я сам соткал в то время, когда был прикован к больничной постели. Но нет, не отогнать этих мыслей совсем, Плоштина на моей совести, я не перестаю считать, что мы должны были предстать перед судом и ответить за нее, что беспристрастный и незаинтересованный судья должен был назвать виновника гибели хутора Плоштина.

Безусловные виновники — немцы, война, Гитлер, Скорцени, Энгельхен… Но и мы — и наша доля вины есть в этой трагедии, и мы виновны; мы приняли гибельное решение — покинуть деревню. И погибший Николай, и Гришка, и Фред, и я — ведь это я требовал, чтобы мы уходили, — и несчастный парнишка, который в страшную критическую минуту оставил свой пост Мы не должны были уходить из Плоштины, не смели. Немцы могли сжечь ее, у них было достаточно средств и сил, но никто из нас не должен был пережить этого, никто из нас не должен был оставаться в живых, когда языки пламени коснулись плоштинских крыш.

Некоторые партизаны отчаянно старались успокоить свою совесть призывами к мести. Отомстим за Плоштину! Но как? Каким образом? Мы могли бы, например, в хаосе первых послевоенных дней перебросить весь отряд куда-нибудь на немецкую территорию, захватить одну, две, десять деревень, отделить мужчин от женщин, связать им руки, затолкать в несколько домов, полить все бензином и сжечь — это была бы месть по фашистскому образцу, десять за одного. И кое-кто в нашем отряде говорил, что мы могли бы, даже обязаны были так поступить. Пусть узнают гитлеровцы, пусть сами попробуют плоды, которые щедро раздавали по всей Европе…

Но ведь мы-то не гитлеровцы. И за оружие мы взялись не для того, чтобы делать то, что делали они. Сделаться таким же зверем, каковы были фашисты, совсем не так трудно. Ничто не мешало человеку стать этим зверем, ничто, кроме человеческого достоинства.