Вильям Козлов - Тайна Мертвого озера

— И кто-то все-таки нашел! — Шпиёна, наверное, немцы подослали, — сказал старик. — Филин у них был как мозоль на больном месте.

— Вы Гривакова знали? — неожиданно спросил Шорохов.

— Спрашивали меня начальники из района про такого… — помолчав, проговорил Катышев. — Приезжал к нам в Пески на легковушке, с Фраммом разговаривал как с равным. Тут у нас полицаи поймали в лесу летчика — выпрыгнул, бедолага, из горящего «ястребка», — так Гриваков, «графом» еще его звали, и его молодцы забрали у нас пленного и увезли с собой… Помню, один каратель подошел к летчику — кажется, лейтенанту, у него вся грудь в орденах-медалях… Хотел сорвать, так летчик ему в рыло врезал, говорит: «Не ты мне, собака, их давал, чтобы отбирать! Вот застрелите, тогда и подавитесь, выродки, моими наградами!» «Граф» засмеялся и говорит: «Легкой смерти захотел, лейтенант? Нет, мы из тебя помаленьку всю душу будем вытягивать!» — Мог Гриваков где-нибудь затаиться?

— Что он — дурной? — Старик задумался. — Не было ему резону тута оставаться. Думаю, не одну сотню людей отправил он на тот свет со своими помощничками. Верой-правдой немцам служил, на груди — ихние побрякушки. Убег он, служивый. Чего ему тута в норе сидеть? Он привык к красивой жизни… — Как же, «граф„! — усмехнулся Шорохов. — Можа, и граф, — согласился Катышев. — На вид представительный, похож на барина и держался как господин… Раз, помню, замешкался я — не сразу пропустил в комендатуру, — так он обозвал меня «хромым быдлом“!

— Узнали бы вы его, если бы вдруг увидели?

— Неужто живой? — даже приподнялся со своей скамейки старик. — А коли и живой, так сюда бы вовек носа не сунул! На нем одном столько грехов висит, сколько и на сотне таких полицаев, как я, не наберется. Да что сравнивать! Зверь он был, душегуб! И Красновский отряд добивал у болота, и за Храмцовым охотился… Нет, коли жив, не вернется он сюда ни под каким соусом!

— Ну а если, как говорится, нужда припрет, мог бы он к вам обратиться?

Старик привстал со скамейки, глаза его заморгали, заскорузлые, со следами старых порезов пальцы так согнули ивовый прут, что он сломался.

— Эва чего, милый, сказанул! Да он меня и в лицо не помнит. Говорю, глядел на нас сверху вниз, как на скотину… Как же, граф! А я кто? Навозный жук.

— Какой он граф, — усмехнулся Шорохов. — Обыкновенный самозванец!

— Как тот самый Гришка Отрепьев? — заметил Катышев. — По телевизору тут показывали про Бориса Годунова…

— Вы сказали, никто из местных яму не копал… Кто же вообще зарывал убитых?

— Немцы наших не хоронили — мы их сами закапывали где придется. Сейчас и не найдешь, а сколько кругом безымянных могил нарыто!

— Но где-то покоятся останки Храмцова и его людей, — сказал Павел Петрович.

— И топили в болотах, и сжигали… — вздохнул Катышев. — Сдается мне, что смерть Филимона Храмцова тоже на совести карателей. Они мало кого в плен брали, невинных людей, детишек без жалости стреляли. А сколько домов сожгли!

Еще до встречи с Катышевым Павел Петрович поинтересовался у деревенских мальчишек, не приезжал ли сюда пожилой седой человек на «Жигулях» цвета слоновой кости — к деду Никите за корзинками. Ребятишки уверенно заявили, что такого не было. На «газике» приезжали двое из райцентра, сразу взяли десять корзинок, позавчера на «Запорожце» был один лысый с палочкой — он купил четыре корзинки. А больше на машинах никого не было. Тетки и бабки из окрестных деревень приходили, так они по одной корзинке покупали.

Никита Борисович не темнил, ничего не скрывал, не пытался себя обелять, и капитан ему поверил, да и вряд ли Гриваков нашел бы в нем себе помощника. Кстати, в деревне зла на Катышева никто не помнил, а ребятишки даже не знали, что он был когда-то полицаем.

Заплатив пять рублей за ивовые корзинки, Павел Петрович попрощался со стариком. Хитро прищурившись, тот спросил:

— Зря небось ехал, товарищ начальник? Вроде и память хорошая, а ничего такого больше не припомню.

— Какой я начальник, — улыбнулся Павел Петрович. — А приехал я не зря: такие замечательные корзинки в магазине не купишь! — И, уже попрощавшись, задал последний вопрос: — С пасечником из Клинов Кузьмой Даниловичем Лепковым не сталкивала вас судьба?

— Читал про него в районной газете, а встренуться не доводилось, — спокойно ответил Катышев. — Партизанил в войну, только навроде не в нашей местности.

Поздно вечером, лежа на койке в своем финском домике, капитан Шорохов внимательно проанализировал свою беседу с Катышевым: старик рассказал все, что знал, отвечал на вопросы толково, не напрягался, как бывает с человеком, который осторожничает, боится лишнее слово сказать… В этом отношении совсем другой Лепков: он как раз был немногословен, прежде, чем ответить даже на простой вопрос, обязательно подумает… Впрочем, люди разные, и характеры у них различные. И все-таки странно: Катышеву он, Шорохов, склонен больше верить, чем бывшему партизану Лепкову… Обычно фронтовики охотно рассказывают о былом, Кузьма Данилович же явно тяготился этим разговором. Скромность? Или что-то другое? По его словам, когда он узнал, что фашисты готовятся часть трудоспособного населения отправить в Германию, он хотел уйти из Песков, но не успел — запихнули в эшелон, в теплушке сговорился с попавшим в облаву переодетым нашим летчиком бежать. Побег удался — так он попал в Прибалтику к партизанам… Когда пришли свои, продолжал службу в рядах Советской Армии, под Гродно ранило в поясницу, после госпиталя был подчистую комиссован. Вернулся домой, вот теперь совхозный пасечник… Усмехнувшись, заметил, что биография у него самая обыкновенная и вряд ли для писателя представит интерес…