Галина Щербакова - Ангел мертвого озера

Галина ЩЕРБАКОВА

АНГЕЛ МЕРТВОГО ОЗЕРА

Истории про живых, полуживых и уже совсем...

- Вы продаете аспирин?

- Нет.

- Жаль, жаль. У отца кончился аспирин. Может, у вас есть чудодейственные зелья? Папаша любит делать чудеса.

- Нет, я никакими зельями не торгую. Я писатель.

- А почему вы думаете, что писатели не торгуют зельем?

К.Воннегут

Мозг

...Откуда-то из черного огня, легкая, как андерсеновская балеринка, возникла мысль: "Я не дочитала Воннегута. В книге остались очки". И сам автор, кудрявый, с высунутым языком, почти лизнул её в нос. Но тут же другая мысль: "С языком - это Эйнштейн. Я их всегда путала". И снова ничего, хотя в черной стене появились сероватые мешки просветов. Одним словом, из небытия её все-таки вытаскивал Воннегут. Она тогда, перед тем, как заложить очки в книгу, замерла на его фразе, что свободу воли надо брать за жабры, только так наступает преодоление. Она решила, что с этим ей надо долго разбираться, и положила в книжку очки. Ведь у неё нет жабр? То, что у неё нет свободы воли, это безусловно. Если бы это был не Воннегут, она отложила бы книгу, и все. Но она уже много лет живет, держась за какую-нибудь чужую мысль. Это её костыли. И вот доказательство: из небытия её рванул худенький еврей, чем-то похожий на Эйнштейна, нашел у неё жабры и потянул вверх. Теперь она перед серым окном-мешком. Думает про свободу воли. Самое время! Ей хочется засмеяться над собой, но она забыла, как это делается, с той минуты, когда осталась одна, как...

Как что? Есть такое выражение: одна, как... что? "Перстами легкими, как сон..." - зазвенело в ухе. "Пальцами", - смеется Воннегут. "Пальцами", - хихикает языкастый физик. "Какая глупость, - думает она. - Один, как палец? Но пальцев - пять. Две руки - десять!" Она хмурит брови, которых у неё уже нет. "Надо вдуматься. Почему-то же так говорится...".

И исчезает. Она не знает ни куда, ни зачем, ни на сколько.

Возвращается, чтоб взять упавшие в снег очки. Нет, совсем не те, что оставила в Воннегуте. Настолько другие, что она удивляется: разве они ещё есть? Металлическая, привязанная ниткой дужка едва видна, через минуту её занесет снегом.

Снег...

...Она стоит на корточках и "заносится" крупным сырым и серым снегом. Уже тяжелы валенки, портфель, но она все сильнее гнет голову, чтоб стало тяжело спине. Ей это очень важно. Холмики снега уже выросли на плечах, но со спиной что-то не получается, и она готова стать на четвереньки, чтобы достичь результата, тут-то и падают с носа очки. Чтоб их взять, она и становится на четвереньки. Пока пальцы копошатся в снегу, ища дужку, на спине вырастает та самая замечательная куча снега, которой ей не хватало.

Найдя и надев очки, она видит идущий к ней сугробик. "Образец", думает она уже сейчас это слово, ей всегда было важно все назвать. "Все имеет имя" - кто это сказал? "Что в имени тебе моем?" У меня тоже должно быть имя... Эйнштейн-Воннегут показывает ей язык. Естественно, откуда им знать её имя? "Одной звезды я повторяю имя..." Луиза. Это не её имя. Это имя сугробика, который она ждала. Снега на спине у него целая гора, выше капора, сшитого сугробиковой мамой из куска голубого бархата старой юбки. Ее же капор из коричневого сукна - просто какашка по сравнению с голубым красавцем. Но она лишена зависти. Она хочет, чтобы у сугробика было все самое лучшее. Самое, самое... Потому что сугробик - девочка-горбунья.

И она снова легко исчезает.

Но возвращается быстро. Очень важная мысль тащит её за жабры, требуя додумывания.

Да. Очень важная. Тогда лицо в голубом капоре было для неё самым прекрасным в мире. Все другие - прыщеватые, угреватые, с ямками ветрянки и следами золотухи, крапленые неизвестно ещё какой хворью, но все, как один, прямоспинные, сопливожелтые, не согбенные - прямые как палки - были, на её взгляд, не просто некрасивы, они все были уроды. А Луиза-горбунья была куколка. Жаль, что никто так не считал, только мама, но она готова была разделить любые её мысли и ощущения. Она говорила, что господь Бог милостив ко всем. Красивое лицо он дал поносить горбунье для уравнивания горя горба, чтоб бедняжке было легче жить, чтоб не пугала людей. "Попробуй пожить с такой бедой".

Вот она и села в валом валящий снег, чтобы вырастить на спине горб и пройтись рядом с Луизой. Конечно, какое там сравнение. Но горкой снега на спине ей хотелось приблизиться к непонятности чужой жизни; как она узнала много позже, это называлось "побыть в чужой шкуре".