Сергей Скрипник - Смерть в рассрочку

Иван Никандрович, он же в миру полковник Геннадий Иванович Ярмош, один из ближайших помощников генерала Ермолина, знал о событиях в Афганистане куда больше, чем не только Кондратюк, но и чем многие офицеры штаба 40-й армии. Обладая обширной и разносторонней информацией, с высоты своего служебного положения он судил о событиях глубже и шире. А сказал, что мало знает, так как у него другое направление работы, для того, чтобы Кондратюк ослабил внутреннее напряжение и был откровеннее.

— Это хорошо, Валерий, что ты выговорился здесь, с нами, — сказал он. — И на этом остановись.

— Есть, — невольно подтянувшись, ответил Кондратюк, безошибочно уловивший в голосе собеседника интонации приказа.

— Ну вот, — улыбнулся полковник. — Это не язык дипломата. Если имеется потребность соблюдать субординацию, то вовсе не обязательно придерживаться внешних атрибутов ее проявления.

Полковнику понравился этот думающий, похоже, искренний парень, так болезненно переживающий разложение армии в Афганистане. Кажется, генерал не ошибся, остановив на нем свой выбор. В патриотизме, верности долгу и советской Родине молодого майора сомневаться не приходилось. Будь иначе, он толковал бы больше о победах и геройстве, чем о мерзости и вандализме.

Полковник тоже был патриотом и советским человеком. Но он в отличие от Кондратюка знал, что за люди стоят на вершине государственной пирамиды, и давно уже не отождествлял советскую власть с личностями властителей. Однако вновь испеченному майору, искренне верившему в то, что, кроме отдельных недостатков, у нас все делается к лучшему, знать об этом было необязательно. Будь он настоящим юристом, а не просто выпускником юридического факультета, каковым пока и оставался, тогда другое дело. Геннадий Иванович много раньше пришел к выводу, что умные юристы и журналисты, как правило, становятся циниками. А о какой вере можно толковать, когда имеешь дело с циником.

Как раз цинику он мог бы сказать, что все мерзости, обнажившиеся в людях сороковой армии, были заложены в них в родном отечестве. Ведь известно, что жить в обществе и быть независимым от общества нельзя. А они жили в обществе, разлагающемся, как труп, но всеми силами средствами стремящемся соблюсти видимость внешней благопристойности. Бальзак сказал об одном из своих бесчисленных героев: это ангел, которого не следует искушать. Среди этих людей не было ангелов и было слишком много искушений.

Все, что на Родине скрывалось, маскировалось, пряталось, в Афганистане было на виду, являлось образом жизни: подкуп, беззаконие, коррупция, взяточничество, наркомания, спекуляция, воровство. Брошенные сюда советские люди уже носили в себе бациллы этих инфекционных заболеваний. Здесь, окунувшись в подходящую густую питательную среду, бациллы вызвали инфекцию, принявшую форму эпидемии. Полковник понимал, что безобразия, творящиеся в 40-й армии, когда противнику автоколоннами поставляется оружие в обмен на деньги и наркотики, это не вредительство и не предательство, а почти зеркальное отражение того, что творится на Родине. Тайное разбазаривание власть имущими бюджетных средств, алмазного фонда, тихая продажа бесценных музейных сокровищ не идут ни в какое сравнение с продажей оружия, амуниции или консервов. Конечно, из этого оружия, подкрепившись консервами и облачившись в добротную форму, будут расстреливать твоих же солдат, но что за дело! — у нас человеческие жизни всегда были разменной монетой и основным капиталом — в годины бед.

Мог бы полковник кое-что поведать и о человеческом облике наших дедов, а для него — отцов, во время Великой отечественной рельефно проявившемся на немецкой земле, прежде всего в Восточной Пруссии, которая воспринималась как оплот военизированной Германии. Солдаты и офицеры крушили дома, мародерствовали, сжигали все, что не могли унести с собой, походя, без разбора убивали безоружных, скопом на земле, в подворотнях, на снегу безжалостно насиловали женщин и девочек. Словно озверевшая орда пронеслась по городам, поселкам, фольваркам, оставляя за собой смерть и пепел, вонь испражнений на улицах и щедро разлитую в воздухе густую ненависть.

Наверное, не такой должна быть, если от нее действительно невозможно уйти, человеческая священная месть. А какой?.. По примеру немцев загонять людей в бесчисленные лагеря и голодом доводить людей до людоедства? По последнему слову техники создавать высокопроизводительные крематории? Живыми заполнять громадные овраги и в сладострастном мщении наблюдать, как трепещет и вздымается земля над гигантскими могилами? Если бы и могли, так ведь некогда было — впереди ждали бои. Тут руководствовались только одним соображением: что посеешь, то и пожнешь, посеешь ветер, пожнешь бурю. Можно даже смело ссылаться на божью волю, закрепленную в библейском завете: душу за душу, глаз за глаз, руку за руку, рану за рану… И, конечно, насилие за насилие. Форма расплаты была гнусна и ужасна, хотя не гнуснее и не ужаснее самой платы. Но месть была справедливой, «…и мщенье, бурная мечта ожесточенного страданья», — писал Пушкин. Да, именно так — ожесточенного страданья. Помня немецкие зверства на русской земле, не ожесточиться было невозможно, прощение граничило с аморальностью.