Николай Камбулов - Обвал

Орлик был умной лошадью, но всего-навсего лошадью, и знал он немного — терпкий запах пота и одежды Кравцова да то ласковое, то твердое, повелительное прикосновение кравцовских рук и ног. Знал он еще его голос, на который шел даже тогда, когда он, этот голос, был сердитый и раздраженный. В другом Орлик не разбирался и многого пугался, пугался особенно тогда, когда поблизости не оказывалось усатого, с выгнутыми от долгой езды в седле ногами человека…

Напуганный взрывом бомбы, затем появившимися из-за гребня черными коробками, из хоботков которых било пламя, Орлик прибежал в то стойло, в котором руки Прошки подносили ему сахар. Стойло оказалось разрушенным. Орлик постоял в задумчивости несколько минут и заржал от нестерпимого одиночества. На его голос прибежали несколько лошадей. Он не знал их, решил уйти. Поплелся тихо, как старый солдат, вдруг осознавший, что теперь некуда спешить, война прокатилась и заглохла, наполнив его тяжелыми раздумьями. За Орликом потащился небольшой табунок таких же печальных и тоже потерявших в страшном клубке боя своих ездоков… Лошади бежали за Орликом неотступно, то обходя, то перепрыгивая через туши убитых четвероногих сотоварищей.

Вдруг ветром донесло знакомый запах. Орлик навострил уши, фыркнул, ударил копытом и заржал. Прислушался, приподняв уши, — тишина, ни единого звука! Орлик снова заржал. Нет, не зовут его. Он покачал головой и, гонимый тревогой, помчался вскачь. Он бежал долго, гулко стуча подковами, бежал в темноте по изрытой и опаленной земле. Табунок отстал, и Орлик несся один, бросая беглый взгляд на звезды, отчужденно мерцающие на далеком небосводе.

Впереди возникло препятствие. Орлик остановился, потянул ноздрями и сразу уловил Ласточкин запах. Крутнув хвостом, он подошел ближе — перед ним лежала Ласточка, алея в темноте своей огнистой мастью. Орлик ткнулся носом в ее мягкую, бархатистую гриву и тут же заметил человека. От человека тоже веяло знакомым запахом. Орлик потянулся к нему, теплыми губами пошевелил волосы.

Прошка узнал Орлика.

— Где братеня? — шептал Прошка коню. — Скажи, скажи?..

Лошадь не могла говорить, а Прошка не мог молчать. Он говорил о том, как бились казаки, что, если бы не танки, жали бы немцев до самого Севастополя и что он, Прошка, никогда не видел такого множества порубленных врагов. Он говорил, а Орлик терся лбом о его чубастую голову, радуясь чему-то своему, чисто лошадиному, а может быть, выпрашивал кусочек сахару.

— Вернулся поискать Андрюшу, не могу я без него идти в полк. Он командир наш, брат-то мой, Андрей Кравцов. Понимаешь, Орлик, командир! Мне никто не простит… Увлекся трошки и… потерял из виду. Меня, сукиного сына, надо за это в расход пустить, а допрежь вожжами выпороть… Ничего ты, Орлик, не соображаешь… Лошадь ты и есть лошадь… Пошли, может, найдем.

Прошка шагал впереди, сверля уставшими глазами пропитанную дымом темень. Конь шел за ним покорно, будто виноватый в Прошкином горе, дышал теплом в затылок, отчего еще муторнее становилось на душе у парня.

Никандр Алешкин последним покинул свой окоп, покинул его после того, как кончились патроны и винтовка, жалобно щелкнув курком, не потревожила его плечо привычной отдачей. Он заерзал в тесном окопчике, шаря по карманам, не застряла ли в них обойма. Карманы были пусты, как и подсумок, промасленный и потертый. Жалкой тряпкой лежала скомканная гранатная сумка. Кругом горело, рвалось, смрадный дым стелился по всем позициям. Алешкин вылез из окопа, пригнувшись, побежал по обожженной, безлюдной равнине, то и дело натыкаясь то на разбитое орудие, то на искалеченные пулеметы. Душной ночью он случайно встретил знакомых саперов, ставивших мины. С ними он и откатился на вторую линию обороны, где и влился в свою роту.

На зорьке появился Запорожец, приказал рыть окопы. Едва на горизонте показалось солнце, Алешкин прилег отдохнуть, свалился как убитый. Саднило в плечах, коленях — натруженно гудело все тело. Он лежал на спине, дождь хлестал по лицу, дробился на разгоряченной работой груди, перечерченной наискось лямкой противогаза.

Сосед, с которым Алешкин познакомился только что, увалень лет тридцати, со светлой щетиной на лице, с крупным носом и глазами гипнотизера, Родион Рубахин, участливо рокотал:

— Ты, Никандр, встань, мокрая земля! Слышишь, радикулит схватишь!

Снова подошел Запорожец. Алешкин попробовал открыть глаза, но не смог, веки казались пудовыми. Старший лейтенант Запорожец, еле державшийся на ногах, приказал: