Михаило Лалич - Облава

Несколько мгновений Филипп стоял восхищенный и завороженный зрелищем того, как огонь вырывается из распоротого брюха Гиздича. Гиздич лежит весь черный, как подгоревшая колода, и пытается потушить огонь короткими руками, а языки пламени, точно стая хищников с красными и оранжевыми крыльями, клюют его со всех сторон. В горло ему вонзился пепельно-серый стервятник, на лицо уселся и выклевывает глаза синий ворон; хлопают крылья, птицы шипят, бьют друг друга клювами, взлетают, снова садятся и, позабыв о ссоре, принимаются дружно за дело…

Измученный галлюцинациями, Филипп Бекич вздрагивает и трет рукою лоб. Придя в себя, он подзывает командира четвертого взвода, приказывает ему взять своих людей, спуститься беглым шагом в болота и сесть в засаду у моста.

«Вот так, — сказал он самому себе, — чтобы и к родной матери не пробрались! Если же они до сих пор не вышли и спят, я усыплю их так, чтоб больше они уж никогда не проснулись. С Гиздичем и без их помощи я когда-нибудь разделаюсь, а сейчас надо идти по следу и взять того, кто его оставил. Следы должны куда-то вывести, либо вывести, либо провалиться сквозь землю».

Проводники совсем сбились с ног. Наконец Тодор Ставор наткнулся на след, уходивший в густую чащу. Все двинулись за ним. Боясь опять его потерять, проводники согнулись в три погибели, словно принюхивались к нему по-собачьи, готовые вцепиться в него зубами, чуть только он попытается от них ускользнуть. Шли вверх, потом вниз, уже не замечая, что петляют по каким-то узким долинкам, куда никто из них никогда не заходил. Порой след выводил на полянки, напоминающие места по ту сторону Лима, на Еловицу, где прошлой весной они тщетно разыскивали коммунистов, на горы Прекоселья и теснины над Полянской Быстрицей. Приняв какую-то скалу за хижину, они повалились в снег и в ожидании первого залпа, прячась за стволы деревьев, направили на нее винтовки. От пережитого страха они потеряли представление о том, где они и куда идут. Каждый надеялся, что знают другие: столько народа, кто-то должен обо всем этом заботиться. Да и след как-то связывает с миром: пока он есть, заблудиться нельзя. А след свернул налево, туда, где, видимо, проходила нижняя граница леса и начинались луга. Казалось, теснинам и кряжам приходит конец, но когда подошли ближе, никаких лугов не было, всюду клубился свинцовый туман, качая и обгладывая ветви деревьев. Кругом лес, куда ни погляди — один лишь лес, словно за ночь он разросся вширь и вглубь. Под ноги им попался замерзший ручеек, и они заскользили, сбивая друг друга с ног. Поднялся ропот.

Проползая сквозь узкую щель между двумя толстыми стволами, в бешенстве, что следы впереди исчезли, Лазар Саблич наступил на что-то мягкое и, словно это был клубок змей, в ужасе отскочил. С размаху ударился головой о дерево и свалился, в глазах потемнело — он мог бы поклясться всем для него святым, что дерево, изловчившись, нанесло ему подлый удар. Ставор, который шел за ним, шарахнулся от неожиданности в сторону, ему показалось, будто это не стволы деревьев, а землянка, он даже увидел, как открывается дверь. Считая для себя неприличным бежать, как зайцу, подобно Сабличу, он только пригнулся к земле, чтобы первые выстрелы его не изрешетили. Но пригнулся больше, чем надо, потерял равновесие, упал на колени и выронил винтовку. И вместо винтовки руки его нащупали женскую одежду, потом лицо, и он крикнул:

— Мертвая женщина, люди!.. Должно быть, это та самая Гара.

И тут же почувствовал, что женщина отталкивает его, пытается вывернуться и укусить. Он схватил ее за руки и крепко сжал, чтобы она не ударила.

— Нет, не мертвая, — поправился он. — Живая еще! — И спросил: — Ты Гара?

Женщина не ответила. Неде, — это была она, — показалось, что на нее сверху скатился черный камень и нарушил ее теплый мирный покой. А она-то думала, что ушла от этого собачьего бреха, от облавы и всего того, что именуют красивым словом жизнь, и вот не удалось. Пронюхали, догнали, приняли облик рокочущих камней, что падают с гор и заваливают. Сейчас эти камни грохочут над ее головой: «Тыгара, тыгара», — и она не понимает, чего от нее хотят. Может, бранят ее по-итальянски — не важно, пусть бранят, ей все равно. Хуже всего, что они вытаскивают ее из-под камней, рвут на части, как сотня грызущихся над добычей псов, ворочают, терзают. Взяли какие-то блестящие клинья и втыкают в глаза тонкие долота света и боли. Неда хочет взмахнуть рукой, защититься, но не может — ее окружили так тесно, что она очутилась как в мешке. Подняли на ноги, заставляют стоять и не видят, что ноги у нее как две охапки сена — толстые, мягкие и немедленно подгибаются, когда она хочет на них опереться. Может быть, это тоже сон, подумала она, только бы знать, где те двери, чтобы проснуться…