Вяйнё Линна - Неизвестный солдат

— Чуть-чуть онежской волны!

Ему вспомнились слова пропаганды из рупора на Чертовом бугре.

— Эту песню нам уже не петь.

— Не стала эта речушка границей Финляндии.

— Не все ли равно, черт побери. Теперь хоть кончится эта проклятая беготня взад-вперед.

— Вы думаете, на этом мы с русскими и квиты? Не-е-ет.

— На Перешейке наши бегут поджавши хвост.

— Что же теперь делать?

— Вот увидите, ребята, нам еще придется заплатить за каждое дерево, которое мы тут срубили.

— Да этой каши и нашим внукам расхлебывать хватит.

— Я знаю одно, — сказал Рокка. — Ежели сызнова будет маневренная война, значит, клади зубы на полку. Нам и в позиционной войне рациона насилу хватало, а теперь, братцы, опять будем считать крохи.

— Слабым пасть на жизненном пути — сильным все дальше и дальше идти.

— Да заткнись ты!

Настала ночь. Шуршала под ногами дорога. Шел маршем финский солдат — фуражки чуть набекрень, и каждая заломлена как-то по-своему. Верхние пуговицы летних мундиров расстегнуты, голенища сапог отвернуты, на лицах горькая гримаса. Кто-то из солдат перевел дух и запел, подлаживая шаги к ритму песни. С ее непристойными словами рвалась в летнюю ночь солдатская душа, ожесточенная тремя годами бесплодной войны, рвалась словно назло всем: «Я спою вам занятную песню…»

Дымный мглистый воздух был полон грохота. От разрывов снарядов и бомб непрерывно сотрясалась земля. Со всех сторон доносился нескончаемый рев эскадрилий. Весь мир, казалось, был наполнен грозной силой, которая прорывалась воем и грохотом.

Батальон Сарастие вошел в организованную при отступлении боевую группу Карьюлы. Вначале она быстро отходила по плохим лесным дорогам, но затем, оказавшись на одной линии фронта с другими частями, стала вести яростные бои.

Шаг за шагом они сдавали восточно-карельские дороги, которые три года назад завоевали с таким трудом. Опять усталость и ожесточение, опять, как тогда, муки голода. Повышенная трата сил требовала усиленного питания, но продовольствие поступало с перебоями и зачастую в недостаточном количестве. Правда, и теперь иной раз еды бывало вдоволь: когда приходилось, отступая, уничтожать большие запасы армейского имущества. Тогда изголодавшиеся солдаты, дорвавшись до этих запасов, брали с собой столько продуктов, сколько могли унести. Опять Рахикайнен добывал то одно, то другое для взвода Хиетанена и нередко спасал его от голода, а то и помогал солдатам найти новое обмундирование. Так, однажды он, недолго думая, с риском для жизни пробрался под сильным артиллерийским обстрелом в барачный лагерь и принес оттуда десять пар новых сапог. В бою он никогда не брал на себя добровольно таких опасных заданий. К сожалению, он не мог ни обменять сапоги, так как ни у кого ничего не было для обмена, ни продать, потому что денег было еще меньше.

Начало отступления прошло для взвода без потерь. Лишь Хонкайоки потерял свой лук, который с такой любовью таскал повсюду с собой. Лук остался на одной позиции, с которой им пришлось бежать сломя голову. Убегая, Хонкайоки попытался все же забрать свое оружие, однако к этому времени один из атакующих солдат противника уже пробрался в кусты у них на фланге и прострелил Хонкайоки рукав походного мундира. Когда бегство наконец закончилось, Хонкайоки посетовал, тяжело дыша:

— Невзирая на серьезность положения, меня так и подмывало выругаться. Остается лишь сказать: «Черт побери того, кто отнял у меня мое личное оружие!»

Хонкайоки был далек от ожесточения. Поражение волновало его так же мало, как и все другое на свете. Однажды он пропадал три дня. Тогда же из первой роты исчезли четыре солдата, и все говорило за то, что они дезертировали. Однако Хонкайоки возвратился. Он сказал, что лишь ходил на разведку в места расквартирования в тылу своих войск. На самом же деле он присоединился к тем дезертирам, но потом заблудился и счел за благо вернуться в часть.

Вообще же боевой дух взвода был, пожалуй, выше, чем во многих других частях. Хотя Коскела отсутствовал, они все же во всем ощущали его участие, к тому же Хиетанен и Рокка были не из тех людей, от которых легко можно было отмахнуться. Хиетанен никогда не отдавал приказов. Он вскидывал автомат на плечо и становился в строй, и другие следовали за ним. На их взгляд, он как-то постарел. Возможно, перемена сказывалась в нем столь разительно потому, что прежде так бросалась в глаза его живость. По мере того как он становился все более мрачным, росла его отвага. Правда, появилась и раздражительность. Выражалась она в том, что, когда кто-нибудь начинал злорадствовать насчет поражения, он обрывал кратко, но грозно: «Заткнись!»