Сергей Самсонов - Соколиный рубеж

У любого костра людям хочется выпустить душу. Все собравшиеся у живого огня словно бы начинают держать круговую оборону от холода, от лесного зверья, от пришедших поганых, ото всей окружающей тьмы – что такое есть дом человека вообще, как не этот извечный пещерный огонь, защищенный стенами и крышей? Да, бесслезная горечь и тоска по убитым Ершову, Любухину, Зыкову заварили им рты – партизаны угрюмо молчали, ясно видя: не время; помогали единственной девушке с ранеными, но Зворыгин, проваливаясь в забытье, ощущал только полную, бесповоротную горькую слитность своих со своими, столь простую и ясную, что уже ни о чем больше думать не надо. Ведь они только что вместе приняли бой… Его разбудил фельдшер Рогов:

– Зворыгин, пойдем! Беда у нас, слышишь?! Комдив там… плохой…

– Чего?! Как?! Ты что?! – толкнулся, безного пополз, не веря и не постигая. – Пустите!.. Комдив, ты чего?

Ощепков сидел, привалившись к гранитной стене и по-волчьи оскалившись: заросшее седой щетиной впалощекое лицо сизело, как будто литое из олова, – Зворыгин пригляделся и привычно передернулся, как при виде еще одного придорожного синего трупа, и немедленно возненавидел себя за привычные отвращение и страх.

– Семен Поликарпович! Батя! Ты-и ш-што-о?

Чумазая, ногтистая, по-птичьи тонкая рука Ощепкова лежала на груди, на левой половине – и Зворыгин не мог понять связи положения этой руки с осязаемой болью, которая напрокол жгла комдива, уж почти обездвижив его, с чугунной серостью ощепковского лика, бесконечно родного, отвратительно неузнаваемого. В обеих землистых руках старика была такая страшная безвольность, а вернее, успокоенность, что Зворыгин и сам на мгновение ощутил лишь согласие с этой бездвижностью. Он помнил, что сердце находится слева, но не понимал, как можно умереть от сердца на войне. Он судил по себе, молодой человек, что останется летчиком, даже если его пропустить сквозь кофейную мельницу.

– Батя, не надо! – вкогтился он в сухую руку-ветку. – Ты же нас, ты ж меня… человеком меня сделал там! Ты ить крепкий, железный! Как так?! Ты же нас за собой, а теперь что – бросаешь?! Ты ж один у меня как отец, слышишь, батя, не надо, прошу! Ну! Вставай! Мы ж с тобою всю дорогу прошли! Все! Свои! И отставить! Живой! Шевелись, дрянь такая! Приказываю!

– Не могу, сынок, все. Мне теперь уж никто не прикажет, прости, – проговорил Ощепков страшно, необъяснимо прежним своим голосом, все таким же спокойным, все таким же насмешливым, и Зворыгин с напрасной, запоздалой тоскою стыда за свое молодое нечувствие осознал, что Ощепков давно был так плох; понял, как это сердце трещало – с каждым вывертом Ромки Вакульчика и Сережки Соколикова из-под розовой трассы ублюдка, с каждым собственным переворотом в том воздухе, с каждым шагом по этой недоброй земле. Лишь теперь догадался Зворыгин, что ему-то, Зворыгину, было чем жить, а Ощепкову – не из чего, только сердце одно и бежало.

Повинуясь какому-то необъяснимому долгу, глаза Ощепкова смотрели в глаза Григория придирчиво и строго, как будто даже с омерзением и какою-то запоминающей ненавистью, но выражение это возникало, должно быть, только от усилия различить в мерклом свете расплывчатое, невозвратимо уплывавшее лицо.

– Не кричи, ты еще, может, мне позавидуешь. Мне легко теперь стало, а на тебя еще навалят – взвоешь от неправды. Придется еще потерпеть тебе, слышишь? Таким, как ты… ты отдохнешь не раньше, чем помрешь. Да ты уж и сам, верно, понял. Еще будут мучить, Зворыгин, и спрашивать: теперь-то веришь, теперь-то ты любишь, а то, может, зря ты за них воевал? Народ-то достался тебе… Еще раз пойдешь за него воевать? Соколикова… не покинь, если сможешь… – потянулся Ощепков рукою к нему, вкогтился в воротник дрожащей хваткой, и острый ток его последних сил промыл зворыгинскую душу.

– Пустите! – гремя инструментами, растолкала их девушка с подведенными чернью усталости скулами, ртом и глазами, фельдшерица, которая до того занималась Свинцовым и бритолобым старшим группы, Колтаковым, – прокаленным винтовочным шомполом прозондировав их оказавшиеся пустяковыми раны.

Колтаков только что сильным голосом разговаривал с нею, намекая на орган, который она по преступной халатности у него до сих пор не обследовала, щипал за горячую, яблочно плотную ляжку и от боли ревел, как протянутый добрым ременным кнутом полнокровный бугай, что сейчас как рванет да подденет обидчика своего на рога.

К утру Ощепков умер. Уложив на брезент его пепельнолегкое тело, Зворыгин, Болдырев, Соколиков и Рогов понесли его вслед за двумя провожатыми. Еле шли сквозь молочный, по края затопивший ложбину туман, иногда различая сквозь мглу узловатые лапы великанских дубов-перестарков. Под ногами шуршали побитые утренником серебристо-зеленые листья, скрежетала резная дубовая ржавчина. В нахолодавшем, но еще не отвердевшем намертво суглинке попарно копали и вырыли к высокому солнцу могилу. Завернули сухое, невесомое тело в брезент.