Сергей Самсонов - Соколиный рубеж

Союзные бомбардировщики перерабатывали в трупы и каменную пыль большие города Вестфалии, Саксонии, Тюрингии и, разумеется, Берлин – в многоэтажных каменных домах, могущих каждое мгновение превратиться в погребальные курганы, во взбаламученной фугасами трясине, людской халве, переполняющей подвалы, бомбоубежища и станции метро, беременной Тильде давно уже было не место. Ее вилла в Далеме уже не служила надежным пристанищем – хотя английские «ланкастеры», как правило, бомбили севернее Грюненвальда. Мое родовое имение, затерянное в девственной глуши, казалось мне отсюда, из Берлина, волшебною прорехою в реальности, тем рыцарским замком, который захватят скорее пещерные тролли, чем красные. Но я понимал, что сила заклятия может ослабнуть всего через несколько месяцев.

После того как призрачные танковые полчища иванов словно по воле злого колдуна перенеслись через Полесские болота и сожрали зубчатыми траками всю Восточную Польшу, остановившись только перед Вислой, стало ясно, что русские двинутся по кратчайшей прямой до Берлина, и никакие Модели и Борхи, Шернеры и Рудели не поставят плотину на пути этой красной клокочущей жижи.

Старинную кладку восточно-прусских крепостей срастили с железобетонными плитами, но у нас не осталось людей, а Восточная Пруссия крохотная; от Кенигсберга до Борхвальда – микроскопический раздвиг штабного циркуля. Отец свое прожил, а Тильда… нельзя оставлять ее там.

Меня вознамерились пересадить на реактивное создание Мессершмитта – безупречную первую ласточку звуковых скоростей, равнодушно и необратимо стирающих разность человеческих потенциалов от воздушного кнехта до Баха, так что мы со Зворыгиным скоро будем уж не нужны. Наша «швальбе» была совершенна, как рыба, как стриж, как пчела, как каждый вид в природе, кроме человека. Человек был один обречен на развитие – вырождаться, мутировать или расти до подобия Божьего. Совершенство же всякой машины означает исчерпанность, смерть.

Полуседые, лысые, матерые одинокие, жалкие дети с какой-то шизоидной рациональностью бредили родами невероятного «оружия возмездия», подбородки и губы их двигались в связной и четкой приказной, докладной, разъяснительной речи, но обдуманные и отточенные, непогрешимо верные слова не казались, а были предсмертными хрипами.

Утаенные от поискового взгляда «лесные заводы» могли выпустить свыше пятисот реактивных машин к январю 45-го, но ни эта флотилия «ласточек», ни орбитальные бомбардировочные спутники Земли, дорогие модели которых с заговорщицким видом ребенка мне показывал Геринг, ни любые другие застрявшие между замыслом и опоросом ракеты и бомбы не могли обогнать всплывших из белорусских болот краснозвездных гонцов Апокалипсиса. Дело было не в гении и не в железе, а в жизни и смерти.

– Наши «ласточки», кажется, больше прячутся в гнездах от британских фугасов, чем гоняются за «комарами». Полагаю, что я принесу больше пользы на древнем поршневом истребителе. Осмелюсь просить генерала фон Поля о назначении в мою родную Jagdgeschwader, – безулыбчиво гнул я свое, разворачивая жизнь в нужном мне направлении.

Эскадра «Крылатых волков» была переброшена в Чехию – прикрыть и уберечь богемские заводы, последнюю «верную оружейную кузницу Рейха». Расчет мой был прост, как гениальное решение кроманьонца: слышишь грохот – беги от него. Ближайшим летом одерские земли примут десятки тысяч русских гаубиц и сталинских органов, и плазма солнечного ветра лизнет и поглотит Берлин. Американцы же войдут в богатую, почти не тронутую пламенем Баварию – как приобретшие месторождение за бесценок акционеры обанкроченной Европы. Протекторат Богемии и Моравии, вероятней всего, будет просто отколот от Рейха, а на острове каждый – сам себе голова. Убить меня в воздухе не представляется общедоступно-легким делом. Я получу возможность сдаться «джентльменам» – не сыновьям, мужьям, отцам и братьям всех убитых русских, а «почти не обиженным» американцам в отутюженных белых рубашках. А Тильда «все это время» будет рядом со мной. Я приставлю к ней верного Фолькмана – волчий нюх, руки-ноги, клыки, непогрешимый, выверенный опыт трехлетней жизни под обвальными бомбежками…

Я очнулся от воя сирены и всеобъемлющего каменного грохота. Совещание было с комической и космической закономерностью прервано заревевшей «воздушной тревогой пятнадцать». Заунывная, хамская, будничная звуковая волна колоссального грома обняла и сдавила громадное здание штаб-квартиры люфтваффе; пульсация натыканных повсюду коридорных ревунов, грохот падающих стульев и топот разбегающихся секретарш потащили нас вниз, под бетонные плиты, – хотя мы и так заседали в подвале.