Николай Офитов - В огне войны сгорая. Сборник

Ноги так и несли меня домой. И тут я почувствовал, что моя ладонь становится влажной, а в кармане сделалось сыро. Я испугался, как бы хлеб не превратился в воду, побежал быстрее. Только бы не растаял, уцелел бы…

У крыльца, едва не споткнувшись, я вынул из кармана руку и разжал ладонь. Маленький чёрный кусочек был липучим и мокрым, из него падали на крыльцо капли, а мне казалось, что хлеб плакал, роняя свои горючие слёзы.

Не раздумывая больше ни секунды, я распахнул дверь и стрелой влетел в избу.

В эту тихую деревушку под Павловом-на-Оке я приехал под вечер. Солнце уходило за горизонт. Откуда-то доносилось мычание коров, заглушаемое гулом мотора трактора. Было видно, как над прудом, у которого и расположились избы деревушки, собирались лиловые тучи. Сгущаясь, они надвигались на заросшие осокой пологие берега, приближали их друг к другу, словно малюя огромной палитрой, как это делают художники, рисуя свои картины.

Краски вечера гасли быстро. Остывали запахи. Сумерки ползли по воде, ныряли на дно и цеплялись за тростник, которого тут было в изобилии.

Вскоре тучи сгрудились и образовали одну большую тучу, которая поплыла над деревней, лениво неся над крышами своё беременное тело, но дождя пока не было. Да и не хотелось его в эти вечерние часы. Мысль уводила тебя вдаль, за эту вот-вот готовую разродиться тучу. И как ни старался, удержать мысль не мог. Потому что она была не одна, вечер рождал их много, и они, роясь в голове, будто на крыльях уносили тебя с собою, отдаваясь в сердце задушевностью и теплом, какой-то сдержанной лаской, и ты готов был встать на колени, как перед любимой женщиной от порыва восторга, страсти и любви к этому деревенскому вечеру, изливающему чудную музыку и песни.

Краски давно растворились, туча опускалась всё ниже и ниже к земле, едва не задевая своим большим выпуклым животом о печные трубы и телевизионные антенны на крышах. Она плыла, медленно сливаясь с вечерней мглой. Холода уже не чувствовалось, да и ветер становился тише, и скрип деревьев уже не резал слух, как резал только что, и ты как будто от светлого дня пьянел и таял.

В окнах горели огни. Вечер протягивал руки и, касаясь нежно своими тонкими пальцами моих, высекал в темноте звуки, и нёс их по улице вместе с мычанием коров, блеянием овец и собачьем лаем. Я шёл к знакомому дому, но чем ближе подходил к нему, на сердце стала набегать непонятная тревога. Дома ли? Два года пробежало с той поры, как я был здесь у фронтовика Матвея Скалова. И вот я снова у знакомого крыльца, сделанного Матвеем на загляденье. Руки золотые у него. Перед крыльцом небольшая площадка, выложенная булыжником, кое-где проросла трава. А тогда её не было, хозяин не давал ей разрастаться. И как это случается после долгой разлуки с близким тебе человеком, начинаешь волноваться, и ты, охваченный скорым предчувствием желанной встречи, уже тянул руку к дверной скобе. Но дверь была на замке, а окна – слепы. Подошедшая соседка, полная, в ситцевом платке с узелком на шее, сказала:

– Нет больше Матвея, осиротел дом.

– Как нет?

– Умер в одночасье нынешней зимой.

Она заморгала, готовая расплакаться, перекрестилась и поднесла к мокрым глазам кончик платка. А для меня её сообщение было ударом обухом по голове.

– Осиротели мы без него, – продолжала она. – Человек-то очень хороший был, помогал всем, кто просил его что-нибудь сделать по дому, а мне печь новую сложил, старая-то разваливалась и дымила страшно, всю избу прокоптила. А он сложил – не налюбуешься! Мастер на все руки был. Всё делал, о чём не попросишь. Колодец-то под бугром видел? Сруб над ним – тоже его рук дело, нашего Матвеюшки. Царствие ему небесное.

И перекрестилась.

Далее бабушка говорила, что её сосед огороды под картошку пахал. А теперь и вспахать некому. И мужиков нет, и лошадь последнюю куда-то увели или отдали, ей не докладывали. Непаханой земля-то осталась. А копать силушки нет. Вскопала грядку – посадила. Хватит, много ли одной-то надо? В могилёвскую скоро… Одни старухи здесь доживать остаются. Хозяйство запущено, работы нету, вот и разъехались люди-то кто куда. А мужики спились от безделья, мрут от палёной водки, вчера ещё одного схоронили. Школа была тут у нас. Закрыли. Учить некого, детей-то нет, не рожают…

Она говорила и говорила, изливая всю свою боль, а мне от её слов на сердце ложилась печаль, и было жалко Матвея Скалова. Конечно, все мы смертны, но, наверное, никому не хочется, чтобы человек умирал. Но от этого никуда не денешься, каждому из нас Бог отпустил свой срок. Из земли родились, в землю и уйдём. Такова наша судьба-судьбина.