Николай Офитов - В огне войны сгорая. Сборник

– Так и не дала? – качая головой, спросила мама.

– Нет, ещё обозвала попрошайкой.

– Жадная какая.

– И злая. Я пытался ей что-то сказать, а язык не поворачивается, словно к нёбу прирос. Хоть бы кусок отрезала, жадина.

– Не переживай. Сейчас картошка остынет.

Но я ткнул пальцем в горячую картофелину и, обжигаясь, затряс рукой.

– А ты – ложкой, – сказала мама и положила в алюминиевую чашку несколько картофелин. – Горячие, не обожгись.

Она мягко погладила меня своей тёплой и жёсткой ладонью по голове, потом пошла к вешалке и сняла фуфайку с крючка.

– Ты куда, мам? – спросил я.

– Схожу к Ивану Калачёву. Видела вчера, он на мельницу ездил.

Снова подошла к шестку и вынула кипящий чугунок с похлёбкой, и, как бы разговаривая сама с собой, добавила:

– Живут же люди… Хлеб у них не переводится и не покупной.

И смолкла, отводя глаза в сторону, вытирая их кончиком ситцевого платка.

Мне стало жалко её, и я, прижимаясь к ней, сказал:

– Не плачь, мама, я выросту, стану выращивать хлеб, и он у нас будет всегда. Правда, мама. Не плачь. Я тебя люблю, ты у нас самая хорошая, и лучше тебя никого нет на свете.

– Ладно, сынок, иди, ешь, картошка-то, наверное, уже остыла. А я пойду дам корму скотине. А то овцы уже вякают, а коза блеет. Тоже проголодались. Все есть хотят, корма не напасёшься. И вышла во двор.

Очистив картоху и прежде чем сесть за стол, я перекрестился перед божницей в красном углу, повторяя:

«Отче наш, который на небесах! Мы дети Твои, и у Тебя наша отчизна…

Хлеб наш насущный дай нам сегодня. Поддержи нашу жизнь сейчас, ибо мы верим, что о завтрашнем дне Ты позаботишься…»

Помолившись, я быстро поел, тут и мама пришла.

– Поел?

– Угу…

– А помолился ли?

– Молился перед едой и после. Ты же говорила и бабушка, что без Бога не до порога. Бог – наше всё!

– Верно, сынок. Без молитвы Божьей нельзя жить. Она, как путеводная звезда, указывает дорогу в Царство Небесное. Этот закон Божий ты помни всегда и не забывай. Отступление от него приведёт к сатане.

– Я помню, мама.

– Ну, и молодец. Так всегда и живи с Богом, и помни, что жизнь дана нам на добрые дела. И бойся худых дел, они до добра не доведут, а в беду окунут. Не хулигань, не ругайся и чужого не бери.

– Я и не хулиганю, и не беру…

– Так и живи, и грехи на себя не вешай. Они, как камни, на шее повиснут. Ты тут оставайся, а я пойду.

– И я с тобой.

– Нет, ты оставайся, а то Зина с Толей проснутся, а они ещё маленькие, заплачут, одних-то нельзя оставлять. Я скоро вернусь.

– Салазки возьми.

– Зачем? Мешки под завязку носила, а пуд-то донесу.

Она взяла пустой мешок, повесила его на сгиб локтя, затем картофелину и стала есть на ходу.

– Ты поела бы и пошла, – сказал я. – Сама говорила, когда я ел стоя, что в ногах правды нет.

– Некогда. Вернусь и поем.

И шагнула к двери. Вдруг взгляд её скользнул по коробку спичек, оставленному на подоконнике. Я не заметил, куда мама спрятала спички, как говорила, от греха подальше, боясь, что мы можем ими воспользоваться. Ведь спички в руках детей – опасная штука: и пожары, и гибель в огне людей.

– Мам, а почему у дяди Калачёва много муки, а у нас нет? – спросил я. – Он – богач?

– Богач, – тихо и с грустью в голосе ответила мама.

– А что он делает?

– Работает.

– И ты работаешь, а бедная.

Мать, смерив меня печальным взглядом, тяжело вздохнула и сказала:

– Лучше жить бедняком, чем разбогатеть со грехом.

– С каким грехом? Он что, грешен?

– Все мы грешны, сынок, – выдохнула она, открывая дверь. – Вырастешь – узнаешь…

Мама ушла, а я остался со своими нелёгкими думами о Калачёве, который – богатый, а мы – бедные. Я знал, что он пришёл с фронта без единой царапины, как говорила бабушка, да не только она, с разными медалями и орденами на широкой груди. И старшие, слышал, говорили, что служил он в какой-то хозяйственной части и на передовой не был, где отражали атаки и шли в бой наши бойцы и погибали. Да, были такие вояки, кто отсиживался где-то от боевых действий и видел войну со стороны, а награды получали. Так это или не так, не знаю, но, придя с войны в родное село, стал главным на зерновом складе, где хранилось колхозное зерно. Поговаривали, что он и носил это зерно оттуда себе домой. Значит, брал чужое, присваивал. А потом, как своё, молол на мельнице, которая стояла на нашей реке недалеко от села. Потому и была у него мука и не переводилась, и продавал её всем. Может, это и был его грех, ведь дядя Иван Калачёв брал чужое зерно… А чужое брать нельзя – это грех, как внушали мне мама с бабушкой. Шила в мешке не утаишь, как гласит русская пословица. Земля слухами полнится. А может, зря говорили, что он несун. За руку его кто-то поймал? Видели… Тогда остановили бы… А пустой разговор только распаляет сердце.