Сергей Михеенков - Прорыв начать на рассвете

Непосредственно в группе Старшины было четверо разведчиков: Подольский – Смирнов, Монтёр – Лаптев, Лесник – Колесников, Влас – Власенков.

Старшина приказал им натаскать сухих дров. Облюбовали старую сосну, разгребли под ней снег, запалили сушняк головешкой от соседнего костра. Наломали для подстилки лапника и уселись вокруг огня – сушиться. Всё делали молча. Только Старшина время от времени давал кое-какие необходимые распоряжения.

Кругом пылали костры. Ветер утих ещё с вечера. Огромные сосны, бронзовыми колоннами уходящие в чёрное небо, стояли неподвижно, и всем собравшимся сейчас в Шумихинском лесу, в этой спасительной, укромной тишине, казалось, что они, эти почти метровой толщины сосны, надежно удерживают над ними чёрный непроницаемый купол, что этот купол надёжен и непроницаем настолько, что сюда, в озарённое кострами пространство, извне не проникнет никто чужой.

Однако часа через полтора со стороны Угры послышался рокот мотора. Сидевшие у костров сразу притихли.

– Неужто портянки не высушим? – послышалось там и тут.

– Сыпанёт сейчас… Отдохнули, ёктыть…

– Да нет, братцы, этот наш.

– Один летит.

– Точно, наш, разведчик!

– Значит, наши рядом.

Чёрный купол, подпёртый колоннами сосен, не обнаруживал никакого движения. Сотни глаз с надеждой устремились туда. Но ничего не могли разглядеть. Лишь иногда, когда в каком-нибудь из костров лопалась перегоревшая смолистая сушина, и яркая струя искр взбрасывалась ввысь, там происходило некоторое колебание и перемещение теней: на мгновение проступали ещё более чёрные ветви сосен, на них играли отблески пламени, и небо становилось выше, таинственней и страшнее. Но потом всё возвращалось назад, успокаивалось. Купол опускался ниже, на своё привычное место. И, наверное, не только Воронцову, но и всем, кто грелся сейчас у огня, хотелось, чтобы эта ночь с её непроницаемой тишиной длилась как можно дольше. Потому что ночь дарила им иллюзию тишины и безопасности.

Именно такие мысли одолевали и некоторых разведчиков из группы Старшины.

Но утро всё равно приближалось, даже если это ещё никак не сказывалось вокруг. Утро всё равно наступит. И на рассвете снова начнётся марш. Который и решит их судьбу. Всей группировки. И каждого их них.

А пока над Шумихинским лесом, где остановилась на отдых часть кочующего «котла» 33-й армии, пролетел тихоходный По-2. Проплыл невидимкой в чёрном слоистом пространстве между верхушками сосен и высокой облачностью, порокотал басовитым голосом призрачной надежды и стал удаляться и затихать.

– Наш… – теперь уже не гадали у солдатских костров, а рассуждали уверенно, но почему-то тихо, будто надежда ускользала от них и вот-вот пропадёт совсем.

– Пошёл туда, к Шпырям.

– Не пробились, видать, наши…

– Да, никто не догнал.

И, слушая эти разговоры, толки и опасения людей, вырвавшихся из судорожных объятий смерти, людей, которые ещё не были уверены в том, что впереди их ждёт лучшее, Радовский мгновенно вспомнил лес, поляну и последнюю атаку на прорыв под Августовом. Всё было настолько схожим и в общей картине событий, и в деталях, и в последовательности развития сюжета, что он в какой-то миг почувствовал смутную тревогу, которая сроднила его со всем этим полуразбитым, полурассеянным войском, с каждым из солдат и офицеров, сидящих и стоящих сейчас у своих костров, в кругу товарищей. Эти колонны кое-как вооружённых войск, бегущих от более сильного противника, были ещё войском. Нет, не сбродом, готовым рассеяться по лесу от любой опасности. Войском! Потому что каждый из них ещё сохранял в себе солдатскую и человеческую готовность положить живот за други своя. Радовский почувствовал себя русским солдатом, русским офицером, русским человеком, которого судьба, обстоятельства и нелепый и жестокий молох истории загнали под кровавое колесо нелепых событий. И их, этих событий, уже не миновать. Как не остановить гигантского мельничного колеса, монотонно и равнодушно вращающегося в живом пространстве. А может, всё же можно что-то изменить?..

Радовский представил себе такую жуткую аллегорию: он со своим взводом, нет, пожалуй, не только со взводом, но и с солдатами и офицерами всей боевой группы, стоит в очереди к тому колесу; каждый из них вместо винтовки и автомата держит в руке котелок с какой-то мутной водой, простой солдатский котелок, у кого тот котелок русский, у кого немецкий, но это неважно, вместимость у них примерно одинаковая. И вот передние из колонны уже льют содержимое на плахи-лопасти. Скоро и их черёд. Передние выливают свою смутную воду и тут же куда-то исчезают вместе со своими котелками. И тут Радовского, ведущего своих людей к колесу и его плахам-лопастям, вдруг озаряют сразу несколько догадок: первая – в котелках никакая не жидкость, а кровь, кровь – братняя, сестринская, родная кровь; а исчезают все впереди потому, что их котелки опустошены, они не нужны уже больше ни жрецам, стоящим над колесом, над послушной колонной и следящим, чтобы все котелки были опустошены до дна, до последней капли, ни самому колесу…