Сергей Михеенков - Прорыв начать на рассвете

– Так он из благодарности на тебя смотрит.

– Ой, нужна мне его благодарность! – отсмеивалась от серьёзного разговора Зинаида.

– А чья же нужна?

– А ничья.

В другой раз Пелагея снова за своё:

– Сестрица, а тебе, видать, у меня роды принимать. Ты знаешь, как это делается?

– Тётка Васса примет, – ответила Зинаида, и внутри у неё всё напряглось, захотелось вдруг рассказать сестре о предсказании монаха, но слова не шли, не находились.

– Зина, – сжавшись, собравшись всем телом вокруг своего живота, спросила Пелагея, – а как ты думаешь, кто у меня родится, девочка или мальчик?

– Не знаю. Может, снова мальчик. Ты же горазда мальчиков рожать. – Но сердце всё же дёрнулось: – А может, и девочка.

– Зина, а как ты думаешь, если родится девочка, какое ей имя дать?

– Улита, – зачем-то призналась Зинаида, изо всех сил стараясь быть спокойной.

Имя это словно бы само соскользнуло с языка. И не хотела говорить, а сказала. И тут же будто одеревенела: что ж я наделала?

Пелагея ещё теснее прижалась к своему животу и закрыла глаза. Она поняла, что сестра всё знает, что монах ей тоже всё сказал. Ей не хотелось думать о своей участи. В какое-то мгновение ревность к сестре, и даже злоба, вспыхнули в ней, но она тут же подавила в себе это. Она сосредоточила себя на том, что сестра рядом и что принимать её ребёнка – сестре. Вся надежда на её ловкие руки, на её заботу. Уж она-то, родная сестрица, в трудную минуту от неё ни на шаг не отойдёт…

После ухода обоза в Прудки Пелагея с детьми и Зинаида остались на хуторе. Отец с матерью уехали на пепелище вместе со всей деревней. Уезжая, отец сказал, что, как только отстроится, сразу даст знать. А пока, мол, поживёте здесь. Они и жили. Ждали из Прудков вестей.

В начале апреля умерла старуха, Ванина бабка. Могилу ей выкопали неподалёку, на песчаном холме в соснах. Перед тем как отойти, старуха попросила сходить за монахом. Зинаида оделась и собралась искать одинокую келью в дальнем ельнике, куда они никогда не ходили, отворила дверь, а Нил уже стоит за порогом и кланяется образам, крестится широкой ладонью-булавой. Он и могилу копал. Зина ему помогала. Больше было некому. Стеню увёл с собой Верегов. Воевать. Копали рядом с холмиком, где лежала девчушка-беженка, которую отняли у казаков и полуживую привезли из Прудков. Недолго она пожила. Когда подчистили дно могилы, Зинаида хотела было спросить монаха Нила о том, что оставалось непонятным ей из того, что она однажды услышала от него, тогда, в марте, на хуторе, на снегу. Но Нил приложил палец к губам, примял свою седую бородку и сказал:

– Тихо, сестра. Не испугай птицу. Она к тебе уже летит.

– Какую птицу, батюшка?

– Я не батюшка.

– А кто же вы тогда, если не батюшка?

– Брат.

– Нет, батюшка, я не могу вас так называть.

– А и не надо. Не надо, сестра.

И когда она уже пошла к хутору сказать, что могила готова, он окликнул её:

– Так не забудь, сестра, птица – летит.

Она остановилась и спросила, к кому же она, та птица, летит? Спросила тихо и, испугавшись, что монах может её не услышать, хотела повторить. Но он услышал. А услышав, ответил:

– К тебе, сестра. К тебе. Ты её ждёшь. Ждёшь ведь? – улыбнулся Нил.

Какая птица? Кого она ждёт? Не ждёт она никого, кроме вести из Прудков от тяти – когда он их заберёт отсюда. Потому что в чужом дому, хоть и в добрых людях, а всё равно жить маятно.

Ну как же, разве она не ждёт возвращения Пелагеиного постояльца? И разве не о нём ей сказал монах? Разве не о нём болит её сердце?

– Так, может, и ещё кто-то ждёт её, ту птицу? Не я одна? – спросила она и вся подалась навстречу Нилу, будто он сейчас и решит её судьбу.

– Не одна ты ждёшь. Верно. Но только ты дождёшься.

«Ох, господи», – смятенно подумала она, уже о многом догадавшись, но боясь признаться и самой себе в своих догадках. Потому что от них тянуло страхом и холодом, как из старой ямы. Беспокоилась она за сестру. За Пелагею и её нерождённое дитя. И это беспокойство её изводило. А больше другого мучило то, что нельзя было этими своими мыслями и догадками поделиться с нею самой, кого она любила, кажется, больше всех на свете.

Дни шли. А Пётр Фёдорович всё не ехал за дочерьми и внуками и не ехал, будто позабыл о них.

Пелагея округлилась. Походка её стала тяжела. И многие работы ей выполнять уже не разрешали. Ни в хлевах, ни в загонах, ни в огороде.

Каждый день над озером пролетали самолёты. То в одну сторону, то в другую. Понять, где немецкие, где наши, было невозможно. И только однажды один из них оторвался от стаи, снизился, сделал разворот над устьями Вороны и, едва не касаясь воды, пролетел над озером и взмыл над самыми верхушками сосен. На обрубленных угловатых его крыльях белели кресты. Самолёт залетел ещё раз и ещё. Будто прилаживался к чему-то, к какой-то цели. Но так и не выстрелил. Что он высматривал? Зачем ему был одинокий, Богом и людьми забытый хутор в стороне от селений и дорог?