Сергей Михеенков - Прорыв начать на рассвете

– Скоро и селезни на озере закричат. Вот гвалт будет! – И Иван Степаныч опять засмеялся, сияя своими детскими дёснами.

– Я что хотел спросить тебя, сват… Живёте у воды. Сырость. Летом комарьё не заедает? Место-то уж больно, на вид, комариное.

– Мизгирь тут только в июне. С Лукерьина дня и до Аграфены-купальницы. А Нил нас и тут спасает. Знает против него, комариного-то народа, какое-то слово. Да дымокур вокруг жилья носит. Обнесёт, пошепчет и дымокурню в воду бросит. А в лесу в эту пору поедом съедает. Это да. Мы коров только на открытом пасём, где ветром продувает. А всёж-таки мизгирь, как он, проклятый, Христа на кресте ни мучил, а и он не хужей человека. С ним жить можно. – И вдруг толкнул в бок Петра Фёдоровича: – А ты своих оставляй у меня на хуторе. Пока там обустроишься, они тут поживут. Палашке когда рожать?

– Почём же я знаю, когда. Может, в июле, может, чуть позже. Если считать, то, выходит, летом когда-то.

– Вот и пускай тут, в спокойствии, и родит. А там сейчас заботы пойдут. Может, и крыши над головой нет. Детей кормить чем-то надо… Корова у неё есть. Отелилась уже. Двойню отелила! И оба бычка живы! Природа, Пётра, за жизнь борется. Люди ошалели от крови, готовы убивать один другого до последнего ребёнка и старика. А жизнь – своё. Вот где ещё война. Жизнь со смертью схватились. Кто кого. Мужики на войну рвутся, врага гнать-убивать. А бабы – детей рожать. Чья возьмёт. Казаки и жандармы хаты жгут, скот уводят, добро грабят. А бабы – детей рожать. Вон, видал, парашют – на пелёнки да на распашонки… Нет, сват, ихняя, бабья, сила мудрее.

Через несколько дней в Прудки, держась прежней дороги, пробитой в снегах и прорубленной в лесах, ушла разведка. Повёл её старший лейтенант Верегов, к тому времени уже окончательно поправившийся после ранения. Четверо человек, с проводником из местных, утром, ещё по морозу, когда надёжно, без лыж, держал наст, обошли озеро Бездон и направились вдоль речки Вороны на северо-восток.

Их провожала вся деревня. Спустя два дня они вернулись. Усталые, хмурые.

– Нет больше деревни. Уцелели только печи, – сказал один из разведчиков Петру Фёдоровичу; доложил одним махом и отвернулся.

Пётр Фёдорович знал, что посланные проведать деревню и узнать, хороша ли дорога, должны вернуться вот-вот, и вышел их встречать. И встретил. Они стояли на другой стороне озера и смотрели друг на друга.

– И что ж, ни одного двора? – переспросил он.

– Всё дотла, – подтвердил слова проводника старший лейтенант Верегов.

– А хлевы? Сараи?

– Ничего не осталось. Одно чистое поле и печи. Только риги и постройки за огородами остались. Их не тронули.

Пётр Фёдорович с трудом вздохнул, с болью протолкнул в себя воздух, ставший вдруг горьким и твёрдым, как смёрзшийся снег. Разведчики постояли с минуту-другую и молча пошли к хутору. Пётр Фёдорович плёлся за ними и не поспевал. Хоть и они тоже порядком устали и шли медленно. А всё равно ему не хватало сил, чтобы идти рядом и не отставать. Дорога, торная стёжка вокруг озера, по которой он часто ходил по разным делам и которую он раньше одолевал шутя, ради прогулки, теперь показалась такой длинной-предлинной и такой утомительной и мучительной, что хотелось лечь где-нибудь под сосной, уткнуться лицом в снег и ни о чём уже не думать. Ни о том, где народу жить. Ни чем кормить детей.

Но надо было идти. К людям идти. Что-то им говорить. Они ждут. Ждут, что теперь, после того как они лишились крова и всего имущества, скажет им он, кого они в трудные дни избрали своим старостой и заступником. Что он скажет людям? От какой беды он их защитил? И сможет ли защитить от другой?

Утром встречать разведку Пётр Фёдорович уходил ещё крепким мужиком. А теперь, из-за озера, возвращался назад глубоким стариком. И куда только подевалась пружинистая, с лёгкой присядкой, походка, в которой хоть и чувствовались годы, но и сила угадывалась в ней ещё не изношенная? Когда успел погаснуть цепкий взгляд и тот степенный поворот головы, который кроме уверенной силы обнаруживал в нём ещё и достоинство человека, живущего своим внутренним нерушимым уставом?

– Люди! Люди! – закричал он издали, видя, что навстречу вышли из землянок и построек все Прудки и что на лицах его земляков дрожит, как наигорчайшая слеза, готовность услышать от него всё, даже самое худшее.

От молчаливой толпы вдруг отделились дети. Стремительной и нешумной стайкой – тоже почувствовали неладное – они хрустели снежной заскорузлой наледью навстречу разведчикам. Впереди он узнал своих внуков – Прокошу, Федю и Колюшку. Прокоша и Федя тащили за руки Колюшку. Лица старших были по-взрослому суровы, а Колюшка смеялся. Пётр Фёдорович готовил слова, которыми хотел хоть как-то смягчить злую весть, но тут, когда его душу плеснуло радостно-беззаботным смехом младшего его внука, совсем иные слова крикнул он своим землякам-односельчанам: