Николай Шамрин - Истории Юрия Иваныча

Юрий Иваныч вдруг смолк, растеряно разглядывая комнату. Пауза затянулась, и я решил помочь рассказчику:

– А дальше?

Сосед будто очнулся. Виновато взглянув мне лицо, с горячностью продолжил:

– Может и не прав я, только понятие имею в полном объёме… Этот орден Сталин давал тем, кто в боях шибко отличился. А тут? Вот, Петрович, мы с ним на заводе работали, я наладчиком, а он, по грамотности своей, в бухгалтерии писарем. Он и в войну писарил, да только не на фронте, а в тылу, в военкомате. Видать, там и оформил своё «ветеранство». И ему за это орден? Вот и получается, что не по заслугам… Ну, да ладно. Подходит, значит, начальник ко мне, коробочку протягивает и говорит, вручаю тебе, Юрий Иваныч, боевую награду. А я ему в ответ: «А ты, кто? Сталин? Или на другой случай, Калинин? Есть у меня награда за войну, медалька «За отвагу», кровью моей добытая. А это мне вовсе и не нужно» Тот растерялся, огляделся на помощников своих и спрашивает, мол, а чего тебе нужно-то? Я ему прямо и сказал: «А давай-ка мне, уважаемый, двадцать пять рублей, да одной бумажкой. С меня и хватит!» Все засмеялись, а он, видать, чтобы лица не лишиться, достаёт из бумажника четвертной, мне вручает и говорит: «А орден всёшь-таки возьмите, нехорошо получается, заслужили ведь. Сам Горбачёв распорядился!» Я деньги-то взял, а чего не взять? А орден брать не стал, так и сказал, мол, Горбачёв, не Сталин. Да и откуда ты знаешь, что я награду эту заслужил? Мне чужого не надо. На том и разошлись… Налью-ка я ещё по стаканчику, шибко хорош портвейн, не чета «топорикам».

Юность помора

Юрий Иваныч слегка захмелел от выпитого вина. Щёки его покраснели, глаза обрели живой и весёлый блеск. Даже борода, казалось, стала отсвечивать розоватым цветом. Впрочем, алкоголь не повлиял на связанность мыслей и речи хозяина. Поставив пустой стакан на стол, он по привычке занюхал выпивку ломтиком хлеба и неторопливо продолжил свой рассказ:

– Вообще-то я из поморов буду, из-под Архангельска. Сельцо там было, Порогом называлось, сейчас и не знаю, есть ли, нет ли. Это тюрьма и война меня правильной речи выучили. Раньше я и окал, и цокал, шепелявил и в-закал. А что? На северах, наверное, по сю пору так бают. Разговаривают, по-вашему. Я тебе говорил, что с десятого года? – не став дожидаться ответа, сосед снова наполнил стаканы портвейном и предложил, – давай-ка, паря выпьем. Потом и порасскажу. Если интерес имеешь…

Я хотел было уточнить по поводу тюрьмы, не оговорился ли, часом Иваныч? Но тот, лихо опрокинув стакан терпкого напитка в рот, энергично замахал руками. Потом, мол, не мешай. Наконец, он продолжил:

– Ну, так вот… Жили мы, скрывать не буду, в достатке. И хотя землица ничего кроме картошки и ржи не родила, но рыбка во все времена поморов выручала. Недаром у нас говаривали: «Морем живём – морем кормимся». Семья у нас и по тем меркам большая была. А как иначе? Не выжить по-другому. Старшие братья, которые женатые, со своими семьями нераздельно жили, в отцовом доме. Сообща на промысел ходили, сообща карбас и снасти ладили для мурманского промысла. Я к работе с детства приучен был, как шесть лет исполнилось, так отцу и стал помогать. Закон такой в наших краях. Всё вместе делали, вот только батюшка меня на Мурман не брал. Старшие с ним ходили. – Юрий Иваныч замолчал, немного подумал и достал папиросу из мятой пачки. – Вот, курю. В деревне мало кто куревом баловался. Да и я не дитём начал. Ладно, бросать уже поздновато. Я крепким пацаном уродился. К десяти годам ростом уже старших братьев почти догнал. Вот батюшка меня к кузнецу и определил. Посоветовался с мамушкой и говорит: мол, нечего тебе в Мурмане делать, я там со старшими управлюсь. А кузнецкое дело завсегда пригодится. Перечить нельзя. Отец слово своё сказал, значит надо исполнять. Работал я поначалу в подмастерьях, а через пару годков молотобойцем стал. Так и жили мы в своём укладе, покуда власть не решила колхоз из артели устроить.

Я решился прервать монолог соседа:

– Чего ж тут плохого? Вместе ведь лучше.

Юрий Иваныч с сомнением посмотрел мне в лицо:

– Это верно. Только я до сих пор понять не могу, чем власти артель помешала? – немного помолчав, вздохнул и продолжил, – наверное, потому не понимаю, что грамоте по-настоящему не обучен. Писать-читать ещё мать научила, а дале, только тюрьма и война в учителях значились. Ну и вот, посмотрел батя на безобразия, что в деревне творятся и говорит: «Езжай-ка сынок, в Архангельск. На завод устроишься, поработаешь, обживёшься, а там видно будет». Уезжать мне не хотелось, девятнадцатый годок мне шёл, уже и невесту присмотрел, но против воли отца идти не решился. Вот так я и стал городским. Да не на пользу мне эта жизнь городская пошла. Приняли меня на лесозавод № 3, сначала разнорабочим, затем, после обучения, к станку определили. Жил я в общежитии, вроде всё нормально. Помаленьку и деревню забывать стал. Отец, правда, писал, что с колхозом ничего не получилось и домой звал, но я уже сам не захотел возвращаться. Пообвык в городе-то. И всё бы ничего, да к вину я пристрастился. Дома-то, пьянство не в чести было. Да и не было у нас в деревне пьяниц. А здесь, что делать после смены? Вот всяк по-разному и развлекался. Кто в клуб бегал, а я в пивную. Так помаленьку и прихватил меня змий зелёный. Пришёл я как-то с похмелья в цех. Ну, мастер и давай на меня орать обидными словами. Мне, дураку, промолчать бы, да он по «матушке» нехорошо прошёлся. Сцепились с ним не шутейно, мастер, лом хватает и на меня замахивается. При чём на полном серьёзе. У меня в руках топор был, для дела. Вот я с испугу-то и врезал ему обухом промеж глаз. Так я свой срок и схлопотал. За убийство.