Валерий Поволяев - За год до победы

Лепехин ничего не ответил, только поморщился.

Немцев теснили по всему фронту, в бой вступило пополнение, несколько свежих танковых бригад, и война шла уже не среди людей, а среди машин. Штаб бригады снимался из Словцов и перекочевывал в деревушку, расположенную в десяти километрах западнее, писаря выносили из домов длинные, окрашенные в защитный цвет деревянные ящики, в которых хранят документы, грузили их в «студебеккеры», в деревне царила озабоченная деловая суматоха, какая бывает только при наступлении. Хотя при отступлении суматоха тоже бывает, и еще какая! — с той лишь разницей, что при отступлении люди работают молча и зло, экономя время, движения, при наступлении же — с шутками и веселым удальством. Командира бригады полковника Громова Лепехин нашел во дворе склада — сидя в «виллисе», полковник слушал доклад офицера-штабиста, с сосредоточенным вниманием смежив брови; увидев Лепехина, он жестом остановил штабиста и, кряхтя, выпростал ноги из маленького, не по комплекции кузовка, свесил их, провел над землей, но поопасся испачкать начищенные до зеркального сверка сапоги в распаренной, превратившейся в жижку от устойчивого и по-настоящему пригревшего в этот день солнца земле.

— Здравствуй, разведчик, — произнес полковник Громов торжественным голосом. — Молодец, сержант Лепехин. Спасибо тебе! Можешь не докладывать, — разрешил он, увидев, что Лепехин тянется рукой к шапке. — Иди-ка сюда.

Он взял Лепехина рукой за плечо, повернул к себе, будто плохо его видел или, наоборот, хотел запомнить небритое лицо с запавшими глазами, с куделью влажных, пропахших порохом и землей волос, выпроставшихся из-под темного, пропитанного свежим по ́том края шапки, запомнить нос и скулы, обсыпанные блеклыми и почему-то детскими — да, детскими, подумал полковник, ведь он мальчик еще, мальчик, постаревший на войне, — весенними конопушинами, выступившими в один день, абрис головы с лопушьими торчками ушей и заусенистые от обветренности губы.

— Прости, сынок, — сказал комбриг, как будто был в чем-то виноват. — Война решила все за нас, и час наступления определила, и минуты, и то, кого миловать, а кого… За пакет — спасибо. Зацепило тебя? Сильно? — спросил он, указав на голову Лепехина, на скатавшуюся несвежую повязку, — пригодился все-таки бинт. Лепехин, как и тогда, перед походом в немецкий тыл, подумал, что человек, сидевший перед ним в машине, уже стар, подумал, что трудно, наверное, воевать в таком возрасте. Он слышал, что комбриг пошел в ополчение рядовым, а теперь вот полковник, командир бригады, за Курскую получил Героя. Видя, что полковник внимательно смотрит на повязку, а стоявший рядом штабист стреляет глазами — чего, заснул, что ли, солдат? — Лепехин дотронулся до хрустнувших под пальцами сохлых бинтов.

— Нет, не сильно, товарищ полковник.

Громов наклонил голову, взглянул на Лепехина исподлобья, оценивающе, глаза его стали туманными от воспоминания, от чего-то другого, смутного и чудесно беспечного, от радостных ассоциаций, сменившихся, впрочем, печалью. Громов глядел на Лепехина и вспоминал самого себя, молодого сотрудника Исторического музея, этакого охламона, занимающегося медными изделиями уральских заводов XVII–XIX веков — он писал тогда научную книжку; много шлялся по уральским поселкам и небольшим, едва превышающим своими размерами среднерусские села городкам, сколачивая бесценную коллекцию медных изделий, — собирал братины и ендовы, четвертины, кувшины, каравайницы, стопы, перегонные кубы, чайницы, чарки, кружки, шкатулки, рукомойники, сбитенники, магниты, самовары производства демидовских, осокинских, турчаниновских, строгановских заводов, охотясь за тем, что составляло суть его работы, давало пищу книжкам, одной и другой; музейное начальство считало его преотличным работником, потом он заматерел, стал маститым, но, когда началась война, словно бы проснулся, словно родился наново — записался в ополчение, отбился от доброхотов, пытавшихся укрыть его за бронью, и уехал на фронт…

Вспомнил он в эти минуты, солнечные, суматошные, оттягивающие хворь, усталость и другое — то, как он, будучи лейтенантом — самым старым на фронте лейтенантом (так шутили полковые остряки), — угодил с батальоном в окружение, когда погиб комбат и он остался за командира… Попали в окружение глупо — собственно, как и полк Корытцева — оторвались от тыла, выбили немцев с полуплоской, изрезанной окопами высотки, заняли ее, оглянулись и только тут увидели накатывающуюся сзади серо-зеленую вражескую цепь — соседние батальоны застряли, остались километрах в двух позади. Вот ведь как!