Валерий Поволяев - За год до победы

— А-а… — Лепехин умолк, потом пожевал губами и, глядя в сторону, на зады огорода, выговорил: — А папа?

— Папа? — Маша дернула плечиком, и Лепехин невольно посмотрел на широкие, выпукло обтянуты загорелой кожицей ключицы. — Папа, он на работе. На станции.

Лепехин вздохнул долго и протяжно, провел ладонью по груди, отозвавшейся бодрым звяком орденов и медалей, одолевая чувство тревоги, душности, подступившей к горлу. Он надеялся, он все-таки надеялся услышать, что папы в этом доме нет и не было, и втайне верил, что так оно и есть, но услышал другое. Машины слова вызвали в нем боль, слезы, растерянность, он невольно искал в эту минуту спасения, а спасения не было.

Пауза затягивалась, Лепехин это понимал, надо было что-то делать, но он с пустотой и жжением, наполнившими все его естество, не мог даже сдвинуться с места.

— Проходьте в хату, — издалека донесся до него Машин голос. — Молоком могу угостить. Квас еще есть. А если хотите поплотнее, то надо время, чтоб сготовить…

— Нет, — неловко пробормотал Лепехин. — У меня поезд. — Он сглотнул что-то твердое, пыльное, забившее ему горло; казнящее чувство не проходило, оно, упрямое, больно-сладкое, и не думало отступать.

— Тогда что ж…

— Прощай. — Лепехин взялся за ручку фибрового трофейного чемодана и, не оглядываясь, чувствуя, что Маша смотрит вслед, двинулся вдоль единственной деревенской улицы, из каждого палисадника полыхающей сиреневым цветом. Он шел ровными широкими шагами и боялся сейчас одного — боялся зацепить носком сапога за камень, боялся сбиться, споткнуться, боялся, что этот спотык остановит его, вернет и мученья тогда продолжатся… Нет, нет и нет! Спотыканье ведь плохая примета, верно? — задал он себе наивный вопрос. Воспоминания одно за одним возникали в его воспалившемся мозгу — вот отчетливо возникло перед ним длинное поле с куржавистым от ветра снегом, насмешливое лицо Андрея Старкова, ночь, испещренная синими и красными трассерами, дымными хвостами ракет. Как давно все это было… Резь вспорола его сердце, он покачнулся, и земля под ним качнулась, но устоял — лишь упрямо наклонил голову и прижал подбородок к груди, уколовшись о холодок орденов, потом, смежив веки, побрел дальше вслепую.

Когда открыл глаза, увидел перед собою дорогу, ярко высвеченную солнцем, пустынную и пыльную, с ветлами и серебристым от пыли кустарником на обочинах. И вела эта дорога далеко-далеко… И не было в ней места воспоминаниям, он выжег их из себя, не зная еще, что прошлое имеет свойство возвращаться. В тех же воспоминаниях.