Валерий Поволяев - За год до победы

— Из далеких! Ближе до Германии будет, чем до моих краев!

— Ну а все-таки! — Молодайка наконец справилась с чугунком, выкатила его на приступку, закрыла печной лаз заслонкой, тяжелой, склепанной из двух листов и уже прогоревшей в самой середке.

— Из степных краев. А дед что молчит?

— Обиделся. Я самогонки бутылку привезла, он клянчит, а я не разрешаю. Вот и дуется.

— Клянчит, — пробормотал дед. — Вы хотя бы выражения, сударыня, подбирали.

Но молодайка в его сторону даже не взглянула, она повернула к Лепехину красивое лицо с крепким припухлым ртом, в фас лик был скуластым и чуть похожим на монгольский, стоило Зинаиде чуть отвести голову, как упрямая эта скуластость исчезла, осталась нежная притемь-выемка на щеках. Еще глаза у молодайки были хороши — Лепехин это сразу определил, посмотрел в глаза, и в ответ такая глубина из зрачков высверкнула, что ни конца, ни начала, бездонь одна; и еще хорошей задумчивостью обдало Лепехина из Зинаидиных глаз.

— Знаете что, — предложила Зинаида Лепехину. — Я баню истоплю. — В голосе прорезались жалостливые нотки, которые не понравились Лепехину, он не любил, когда его жалели. — Не то вы вон какой… Черный, обшарпанный, будто из горелого танка вынутый…

Лепехин кивнул в знак согласия.

Есть ли рай на земле? Есть! Иначе как описать ощущения человека, который несколько дней и ночей провел в холоде, в скитаниях по вражеским тылам, играя в прятки со смертью, а потом, обмерзлый, уставший, грязный, но главное — живой! — вдруг попадает в жаркую, пахнущую хвоей баню, заботливо истопленную женскими руками? На прилавке лежит загодя отпаренный веник, связанный из дубовых веток, стоит ковш с льдистой водой… Об этом и думал Лепехин, когда забрался на полку, и даже зайокал от неожиданного прилива радостных, будто заново приобретенных ощущений, от непривычной легкости собственного тела, вскрикнул благодарно, начал хлестать себя веником наотмашь через плечо, вдоль и поперек быстро краснеющей спины…

А после бани он, окончательно обессиленный, выбритый и освеженный, одетый в новую, бог знает сколько хранимую в вещмешке и ни разу не надеванную гимнастерку, сидел за столом, на котором вкусно дымились щи; на отдельной тарелке лежало тонко нарезанное желтоватое от времени сало из «стратегических» запасов Ганночкина; горкой был разложен на газете хлеб.

— А ты, оказывается, не старый. — Молодайка посмотрела на Лепехина смеющимися хитрыми глазами. — Побрился, помылся, вместо бинта на лоб пластырь прилепил — лет двадцать, а то и весь четвертной с плеч скинул.

— А ты думала!

— Ну расскажи хоть, как воюете?

— Что рассказывать? Воюем как все. Команду «вперед» дают — вперед идем, команду «отступить» дают — и ее выполняем. Опять же, когда приказывают, не сами.

— Да вам волю дай, вы до самого Дальнего Востока отступите.

— Неправда.

Зинаида, перегнувшись через стол, провела ладонью по орденам, привинченным к лепехинской гимнастерке…

— Где наград столько заработал?

— Там, — Лепехин махнул рукой в сторону.

Там — означало на фронте, в боях — получил ордена за атаку под Косым Логом, когда шли на пулеметы с примкнутыми к стволам пустых винтовок штыками; за ночь у деревни Поганцы, когда без единого выстрела брали вражеские траншеи; за «языков», что приводил из вражеского тыла, за многое другое, о чем в двух словах не расскажешь…

— Это орден Красного Знамени, да? — Зинаида щелкнула пальцем по левому краю гимнастерки.

— Он, — неохотно ответил Лепехин.

— И этот тоже?

— И этот.

— Целых два, — Зинаида посмотрела с уважением на ордена.

Деду что-то стало не по себе, он поднялся, пошатнувшись, ухватился рукой за косяк стола, но на ногах удержался, поглядел на Лепехина покрасневшими, ставшими совсем кроличьими глазами, пробурчал что-то невнятное. Лепехин не понял ничего, молодайка разобрала, обронила, также поднимаясь из-за стола:

— Прилечь захотел. Постелить просит.

Она обхватила деда за спину, ловко и бережно повела его в горницу. До Лепехина донесся шелест расправляемой простыни, скрип жесткой кровати, когда дед укладывался, потом протяжное, беспомощное, сонное:

— Сударыня-барыня… Где ж наш Пе-етенька-а?

Зинаида вернулась мрачная и молчаливая, под глазами высветлилась кожа, Лепехин понимал, каково ей, он проникся сочувствием к вдовьему положению.

— Весна скоро, — заговорил он осторожно, однообразным меркнущим голосом. — На носу вон… Люблю, когда деревья распускаются.