Людвиг Ренн - Война

Но о чем я должен был думать? Тут думай не думай! Все пустое.

По вечерам, когда другие играли в карты, на меня нападал страх. И тогда я порой выходил, чтобы побродить в одиночестве. А иногда веселел и рассказывал разные истории, и все покатывались со смеху. И я тоже смеялся вместе с ними. Но все по недомыслию. Иногда я напивался. Однако и это не помогало.

Отчего же нападал на меня теперь такой страх? Боялся ли я смерти? Нет, не так чтоб очень. Или я боялся получить ранение? Вряд ли. Или попасть в плен? Ну, нет, в плен я не попаду. Нет, дело не в этом. Так в чем же?

16-го сентября 1916 года пришел приказ выступить и нам.

Мы продвинулись вперед и стали на постой в деревне, примерно в двадцати километрах от линии фронта.

На следующий день мы сидели по нашим квартирам, курили и ждали. Приказ гласил: не покидать квартир и быть готовыми на случай тревоги.

Подошло время обеда. Полевой кухни с нами не было, и на каждого было выдано по полбуханки хлеба и по кусочку жира военного времени; все это мы съели еще утром. Наш командир — пожилой зауряд-прапорщик Кретчмар — взволнованно бегал туда и сюда. Около трех часов он появился и сказал, что мы должны взять пищу из кухни гусар.

— А когда выступать, господин лейтенант?

— Приказ еще не получен.

Прошел и этот день, за ним следующий. Я решил написать письмо, достал карандаш и бумагу. Но дальше слов «Дорогая мама» дело у меня не пошло.

Еще один день. Наступил вечер. Мы легли спать.

На следующее утро, в девять часов был дан наконец приказ выступить к вокзалу. Там уже стояли две роты бледных восемнадцатилетних новобранцев в новом обмундировании. Они с любопытством глазели на нас. Все мы были рослыми, крепкими парнями: полковой банщик с багровым лицом, Цише и еще один кузнец, шестеро связистов-собаководов, большинство из них — бывшие полицейские. И была еще с нами Фиффи — маленькая, шустрая крысоловка. Для ее пяти щенят я сколотил походный ящик еще в Фроментине.

Мы разместились по вагонам. Огромные волкодавы рвались с цепи и одним прыжком вскочили в вагон.

Состав медленно катился по ровной, серой местности; лишь кое-где мелькали вишневые деревья и белые домики.

Цише достал, из ранца шахматную доску, и они с банщиком принялись за игру. Играли молча.

На одной из станций нам принесли обед.

После полудня за окнами еще больше посерело и выцвело.

На какой-то станции мы простояли свыше двух часов. Издали уже доносился приглушенный гул канонады.

— Появился вражеский аэроплан, так называемый биплан! — крикнул кто-то с платформы.

— Он, верно, считает, что биплан опаснее моноплана! — рассмеялся банщик. — Пустите-ка меня к окну! Хочу посмотреть на этого мудреца!

Крикнул это какой-то бледнолицый железнодорожник. Кое-кто бросился в привокзальное бомбоубежище, которое было не очень-то вместительным с виду. Из окон нашего поезда высовывались, чтобы поглядеть на толчею возле бомбоубежища, и смеялись.

Немецкие аэропланы поднимались один за другим, но французские не появлялись. Мало-помалу люди стали выбираться из подвала.

— Сперва они затащили меня в этот чертов подвал, а потом еще помяли мне каску, — ругался кто-то. Судя по заштопанному и слишком свободному для него мундиру, это был фронтовик.

Наконец наш поезд медленно тронулся. Навстречу шли пустые товарные составы — видимо, они доставляли боеприпасы и пиломатериалы. На вокзальной стройке работали пленные русские. Наконец мы прибыли в Ам в Пикардии и выгрузились из вагонов.

Дождь. Слякоть. Площадь перед вокзалом и вдали замок с круглыми башнями. Мы стояли в гуще других подразделений, продовольственных повозок, грузовых автомобилей. Повсюду раненые с пропитанными кровью повязками, с головы до ног заляпанные грязью, среди них — пленные французы в длинных синих мундирах.

Наш зауряд-прапорщик вопрошающе оглядывался по сторонам:

— Не знает ли кто, где расположен полк?

Никакого ответа. Протиснувшись к продовольственным повозкам, он стал расспрашивать ездовых. И куда-то скрылся.

Дождь лил и лил на нас, не переставая. Мы накрылись плащ-палаткой и стояли, не двигаясь. С касок капало. От стояния выкладки казались еще тяжелее.

Начало смеркаться.

Вернулся зауряд-прапорщик. Очки у него были залиты дождем. Он сказал, что ходил в комендатуру вокзала. Но там о нашем полке никто ничего не знает. Потом он был на телефонном переговорном пункте. Там знали про дивизию, но связи он не получил.

Сумерки сгущались.