Нина Емельянова - Рождение командира

Полковник Карташов подумал, что этот «всякий случай» — очень страшный — непременно будет, и насмешливый тон профессора показался ему неуместным. «Привык к чужим страданиям», — подумал он, боясь того, что сейчас увидит…

Уже разбинтовывали правую ногу Макарова, и показались присохшие к краям раны, заполнявшие ее куски марли. Большая площадь — величиною в две ладони — была закрыта ими.

— Будем отмачивать перекисью, — сказал профессор. — Чтобы не подтекало, постелите…

Сестра, стоявшая напротив хирурга, неловко потянувшись через больного, взяла со стола марлевую салфеточку в четверть метра длиной и постелила ее на стол.

— Нет, вы посмотрите на нее! — сказал с раздражением профессор. Он надел бязевую шапочку как-то очень лихо на лоб, и врач с бачками подвязал ему халат широким бинтом. Профессор обращался к стоящим вокруг операционного стола начсанкору и двум хирургам медсанбата, повертывая то к одному, то к другому розовое, очень приятное, несмотря на крупный нос, лицо. — Вы посмотрите, что она сделала: постелила тряпочку, когда надо было простыню!

«Он как будто рисуется тем, что может быть таким спокойным, когда в руках у него жизнь или смерть… — снова подумал полковник. — И все-таки главный хозяин здесь — он…»

Медленно и осторожно профессор оттягивал пинцетом слои марли, сестра лила перекись водорода на рану, и снова хирург потягивал пинцетом слой за слоем из раны, покрытой белой пеной перекиси. Обнажалось широкое и глубокое, иссеченное ножом хирурга поле вчерашней операции.

Полковник Карташов смотрел на рану и все больше убеждался, что дело совсем плохо. Рана была нечистая, синие островки, как пуговицы, виднелись у отвернутого края кожи, мышцы были неприятно дряблые, а главное, движения оттягивания присохшей марли причиняли Макарову нестерпимую боль: все лицо Егора с крепко сжатыми губами, притянутое к груди от напряжения, было покрыто по́том.

Профессор говорил капризно, как казалось Карташову, растягивая слова:

— Я прошу вас всех обратить внимание, как она мне льет перекись! Как она льет перекись! Чешет левой рукой за правым ухом. Нет! Вы дали мне криворукую сестру… — И показывал: — Вот здесь, видите, омертвение!

Полковник Макаров при неосторожном движении профессора охнул и застонал.

— Ну, ну, — сказал профессор. — Я же аккуратно. Я тоже чувствительный человек и могу дать вам отдохнуть. Но что надо, я сделаю, сколько бы вы ни упрашивали…

Карташову этот капризный тон все еще казался неуместным, но потом он сообразил, что слова профессора, очевидно, говорятся им, чтобы скрыть настоящее, очень трудное положение больного. «Уж если после иссечения видны эти синие пятна омертвелой ткани, значит — что же?.. Значит, не спасет он Егора?»

Рана, освобожденная от тампонов, была глубока. На дне ее лежал толстый белый жгут.

— Седалищный нерв, — с профессиональным выражением мастера сказал профессор.

«Чего он радуется? — неприязненно подумал полковник Карташов. — Им бы только свои научные задачи решать, их и не трогает, что человек умирает. И какой нужный человек, товарищ, бескорыстный, преданный…»

— Месяца три будете чувствовать этот нервик, разбередили мы его вам, товарищ полковник. Но… — профессор выпрямился и протянул руку к операционной сестре за марлей, — но ничего иного… — он вытер марлей полость раны, и Макаров вздрагивал при каждом прикосновении, — ничего иного сделать было невозможно.

— Месяца три? — спросил полковник Карташов. — Значит?.. Значит, он поправится?

— А вы как думали? — все так же капризно, но теперь необыкновенно привлекательным для полковника тоном сказал профессор. — Если вы научились воевать, то ведь и мы кое-чему научились… Видите — ткани мягкие, как пух! Как пух! — повторил он, надавливая пальцами выше и ниже раны. — Процесс остановился. Дайте мне сульфидин, сестра! Да не та-ак! Почему бы не насыпать его в перечницу и сыпать так, как вы сыплете перец в тарелку? Кулинарией легче заниматься, чем медициной, не правда ли?

И полковник, и врач с бачками — оба улыбнулись и посмотрели на сестру, молодую смущенную девушку; профессор мог острить, как хотел, — все было хорошо.

Когда профессор стал вынимать марлевый тампон с другой стороны бедра, где было небольшое входное отверстие, Макаров очень устал. Он лежал весь серый, с запавшими глазами, и нога его, согнутая в колене, мелко-мелко дрожала.

— Целый час с вами вожусь, — сказал профессор. — Покажите язык! — и стал ворчать, что язык у Макарова сухой.