Евгений Воробьев - По Старой Смоленской дороге

Фриц вылез из саней и зашкандыбал возле них в эрзац-валенке; никак не мог согреться. Какой-то добряк принес Фрицу трофейные сапоги.

В эти немецкие сапоги с широкими и короткими голенищами удобно засунуть флягу, запасные рожки с патронами или гранату. Но ползти в таких сапогах по глубокому снегу — два сугроба набьется! Впрочем, Фрицу по снегу больше ползать не придется, а в лагере военнопленных ему небось выдадут другую обувку.

— Данке шён, данке шён, — благодарил полубосой Фриц, он уже скинул соломенный валенок и торопливо обувался, клацая зубами от холода.

Какие только мысли не лезли сейчас Матусевичу в голову!

«Есть ли братья у обер-ефрейтора Фрица Циммермана? И будут ли у них неприятности, когда станет известно, что Фриц Циммерман попал в плен?..»

Могло показаться, пленный так удручен, что и голову не решается поднять, а он просто не мог отвести глаз от валенок, в которые были обуты русские. Все русские в валенках, какое замечательное изобретение эти валенки, и как жаль, что в Германии не научились их делать. Русским не холодно, даже когда они часами неподвижно стоят на снегу…

Сани с пленным двинулись первыми. Немцу зачем-то завязали глаза платком. Это было бессмысленно, но Ноль-ноль, важничая, объяснил, что так полагается по международным правилам.

Матусевич вздохнул и побрел обратно к своей кухне — пора закрывать поддувало, как бы не переварилась пшенная каша с мясом. Он вспомнил Привалова: каждый раз, когда Матусевич накладывал ему пшенную кашу в котелок, тот торжественно декламировал стих из дивизионной газеты:

По пути на кухню Матусевич обернулся и печально поглядел вслед саням, прислушался к их затихающему скрипу. Слух опытного разведчика уловил, что каждые из трех саней скрипели на свой голос.

Да, если бы не дурацкая история с каким-то полицаем, Матусевич тоже, наверное, сидел бы сейчас в санях и ехал в полковой клуб. А кому нужен заряжающий кухонного котла или адъютант повара, даже если поваром все довольны и для авторитета кличут его «гвардии повар»?!

Скамеек не хватило, и ездовые батареи навезли пустых снарядных ящиков. В первых рядах восседало всяческое полковое начальство, но одна скамейка пустовала — она была оставлена для разведчиков.

Ноль-ноль опять что-то напутал, сани подъехали с опозданием, и теперь разведчики стояли на церковной паперти, мерзли, ждали, когда закончится очередной номер концерта и их впустят внутрь. Евстигнеев ругался: концерт уже идет и, по словам солдатика, вышедшего из зрительного зала, там яблоку упасть негде.

— Ничего, — успокоил Шульга, — увидят нас с таким гостем — потеснятся.

— Самое последнее дело, когда тебя начинают теснить, — продолжал ворчать Евстигнеев. — В тесноте и в обиде. Одно время сводка часто сообщала, что немцы ценой огромных потерь потеснили наши части. А куда потеснили-то, спрашивается? Теснить-то уже некуда было…

Пока разведчики стояли на паперти, Ноль-ноль построил их наподобие конвоя: пленный должен шагать посередке. Ждали команды войти в зал. Зрители уже знали об успешном поиске, о том, что на концерт прибыли разведчики с контрольным пленным. Дело представили так, будто весь поиск был задуман в честь фронтовой бригады артистов.

Что делалось, когда разведчики шли через зал и вели пленного с повязкой на глазах! Можно поручиться, что стены деревенской церкви еще не слышали такого восторженного рева.

Не успели разведчики рассесться на скамейке, поставленной у самой сцены, к ним тут же пересел лейтенант Тапочкин. Он был в благодушном настроении, заговаривал то с одним, то с другим.

С пленного сняли повязку. Он сидел, опасливо озираясь на соседей, на гудящий позади зрительный зал, пялил глаза на сцену; задником сцены служила стена бывшего алтаря.

А на подмостки в этот момент выбежал жонглер. Ему было холодно в неотапливаемой церкви. Может быть, поэтому он работал в таком стремительном темпе.

Он манипулировал цветными кеглями и тарелками перед самым носом немца. Затем по рукавам широкой кофты жонглера, по его шее, по лицу катался мячик так, словно он заколдован, а жонглер — опытный нарушитель закона всемирного тяготения.

Немец уже и зажмуривался, и протирал глаза, и таращил их на дрессированный и, казалось, липкий мячик, а в конце концов не выдержал и суетливо перекрестился. У него был вид человека, который не может понять — видит он наяву или ему показывают это во сне; не может понять, на каком свете находится — на этом или на том.