Вадим Пеунов - Об исполнении доложить

А что Сугонюк слышал потом о событиях в банде? «Болтали разное… Но Чухлая привезли связанным — это факт. И ушел он из-под ареста в ту же ночь, это точно».

Мог ли Сугонюк-Шоха-Вощина в чем-то заподозрить своего бывшего атамана, который отыскал его через четырнадцать лет и заставил работать на себя? Конечно, нет. Во-первых, Вощина не так уж много знал. Поэтому любое действие Чухлая в его глазах выглядело правомочным, продолжением тех дел, о которых Вощина лишь догадывался. А если все-таки внимательнее проанализировать прошлое? Что запомнилось Вощине необычного? Ничего. Ну, почти ничего. Разве что видел однажды, как Филипп Андреевич выбросил изорванный билет. Такой небольшой, картонный — «Москва — Ростов».

И больше ничего немецкой контрразведке Сугонюк сообщить не должен. В это поверят. Будет нагромождение фактов — все покажется подозрительным, а главное — из того множества что-то удастся проверить и выяснить, что Вощина что-то путает.

Но прежде чем поставить перед Прохором Сугонюком задание и тем самым ввести в игру, следовало вначале побеседовать с ним на общую тему.

Сели мы в просторной горнице. Говорю:

— Надежда Степановна сообщила мне, что ваши пути расходятся. Что вы не поделили?

Сугонюк вмиг стал жалким, беспомощным. Пожал плечами. Но причину он знал хорошо.

— Последние годы между нами стояли дела Филиппа Андреевича: отделили меня от Нади. Чужой я стал для жены, ну, ровно нет меня на белом свете. Во всем таился, даже спал в другой половине дома, чтобы можно было при необходимости работать ночами, не вызывая у нее подозрения. Какая женщина выдержит такое?

Меня удивило, что он не осуждал Надежду, как это сделал бы недалекий, ослепленный ревностью мужчина на его месте. Прохор отдавал отчет в происходящем и брал всю вину на себя.

— Что же теперь? — спросил я его.

— А что теперь? Шлепнут, как бешеного кобеля. Если смилосердятся, вкалывать буду.

Он говорил это спокойно, вернее — тоном человека, смирившегося со своей участью. Только слова были жестоки и беспощадны, но такой жестокой и беспощадной была правда, заложенная в них.

Чтобы работать с Сугонюком в дальнейшем, надо было вернуть ему веру в будущее.

— Причиненный вред искупают добром, — говорю ему.

Он согласился, но на все взглянул по-своему.

— Мне бы еще в тридцать шестом перерезать горло Филиппу Андреевичу прямо там, на пасеке…

— Судили бы за убийство.

— Но не за измену Родине, — стоял он на своем. — И судьи бы меня поняли, и народ бы простил.

Была в его рассуждениях своя логика. Только к реальности она не имела никакого отношения.

— Опоздали вы с благими порывами, Прохор Демьянович. И жена ваша не выдержала неопределенности.

Он согласился:

— Опустела ее душа. После того как умер Филипп Андреевич, нам бы только жить да радоваться…

Мне понравилась тактичность, с которой он говорил о случившемся: не Надежда убила Чухлая, а тот умер сам.

— Трудно будет повернуть на старое, — говорю ему. Он возразил:

— Старого и сам не хочу. Вот Надя подалась в вашу сторону…

Ему очень хотелось последовать за нею.

— Догоняйте, — говорю. — Правда, она ушла уже далековато.

Он глянул на меня с сомнением и надеждой.

— А позволите догнать-то?

— Рискнем, поверим.

Он оживился. Весь затрепетал: от нетерпения, от радости, которую прятал в себе, а она вырывалась в каждом его осторожном движении, в каждом взгляде маленьких черных глаз.

— Да я за то доверие… — Сугонюк не нашел слов выразить свои чувства, схватил мою руку и поцеловал. Огорошил меня, ввел в смущение.

— Прохор Демьянович, да что я вам — поп?

Он и сам смутился. Сел на стул, присмирел.

— Вы не сомневайтесь во мне, — сказал он. — В банду я пошел из-за Нади. Любил ее больше совести и жизни, ежели чем и отличался, так опять по той же причине: не терпелось обратить на себя Надино внимание. Поженились — за троих волов работал, все хотел, чтобы она жила, как городская: в шелка одевалась. Но не пошла на такое. «Я, — говорит, — белой вороной выглядеть не хочу». Иного ждала от меня. А чего — я не понимал, и за свое непонимание на нее обижался.

— Да, счастье под собачьей будкой не сбережешь, как немецкий парашют, — согласился я.

Он вновь начал меня заверять:

— Вы никаких сомнений не держите. Мне теперь главное — догнать Надю. Говорят, кто вешался, да выжил, дюже цепляется за свою жизнь. А мне жизнь до нашего разговора была постылой. Думал: «Расстреляют — хоть отмучаюсь». Надя совсем отвернулась. А кроме нее, у меня в жизни никого нет. Это тоскливо, когда никого-то… Будто бы среди людей, но одинешенек, словно в грозовую ночь в боровом лесу.