Александр Лозневой: Эдельвейсы — не только цветы

— Так точно, понимаю.

— Вы — солдат… Русский солдат Зубов.

Квако хотел было сказать «понимаю», но Фохт поднял руку:

— Это надо выучить, как «Отче наш», — и бросил через стол старую, изрядно потрепанную красноармейскую книжку.

Квако поймал ее на лету, вытянул руки по швам.

Фохту не хотелось затягивать встречу: у него уйма дел. И он сразу приступил к главному.

Квако должен немедленно отправиться на перевал. По пути радировать о положении в горах: войскам фюрера надо знать, есть ли там большевики, где они, сколько…

— Но это не все. Это, так сказать, попутное, — продолжал он. — Вы пойдете дальше, в Сухуми. Судя по всему, город скоро будет взят нашими войсками… Нам нужно многое знать, — он посмотрел в упор немигающими глазами. — Понимаете, вы там жили. Это ваш город.

— Так точно, — отозвался Квако и подумал: «Все знает».

Помолчав, Фохт извлек из кармана лист бумаги, подал его Квако:

— Служба требует порядка. Или, как это по-русски: погуляли, пора и честь знать. Прошу!

Квако взял бумажку. Это была заранее подготовленная подписка. Таких подписок он еще никому не давал. Пугала последняя строка: «Трусость, отказ от выполнения задания влекут за собой расстрел». «Уйти бы отсюда», — с тоской подумал Квако.

Фохт встал, давая понять, что разговор окончен. Подавив волнение, агент взял ручку и кривым, пьяным почерком вывел: «Андрей Квако».

— Да, я хотел сказать, — принимая подписку, повернулся к нему Фохт. — На днях в Сухуми прибыл полк НКВД. Там легко провалиться. Мы не хотели бы потерять вас. Вы понимаете меня?

— Так точно, герр офицер!

— Все. Остальное с господином Хардером, — и, кивнув в сторону обер-лейтенанта, заключил: — Прошу помнить. До свидания!

…На зов Хардера явился высокий, тонкий, как жердь, фельдфебель и увел Квако с собой.

Через пятнадцать-двадцать минут дверь отворилась, и перед обер-лейтенантом вытянулся в струнку русский солдат. На ногах кирзовые сапоги, из которых выглядывают портянки. Коленки брюк неумело заштопаны суровой ниткой. Рукав гимнастерки от плеча до локтя разорван, а из прорехи выглядывает бинт с запекшейся на нем кровью. Старая выцветшая пилотка, которую давно пора выбросить, по-молодецки сдвинута набок.

— Хо-о! — с восторгом произнес Хардер.

Солдат вскинул руку к пилотке.

— Рядовой сто двадцать первого полка Зубов.

— Gut.

…С наступлением вечера Квако незаметно покинул станицу Бережную. Ему предстояло, пока не поздно, примкнуть к какой-нибудь группе отступавших русских солдат, стать у них своим парнем-фронтовиком. И, боже упаси, дать повод для подозрения! Поступить неосторожно — значит лишиться всех благ, которые уже так близко. Подумать только, речь идет о Сухуми! Немецкие войска, конечно же, возьмут этот город. И тогда Квако опять завладеет отцовским домом. Два этажа, магазин, винный погреб… Из окон видно море. Под окнами — пальмы, магнолии…

Торговец Арнольд Квако еще до революции купил этот уютный дом у какого-то абхазского князька. Там родился он, Андрей. С тех пор прошло много времени, но Андрей не забыл ни светлых комнат, устланных коврами, ни картин итальянских мастеров, что висели на стенах большого зала. В конце зала — белый рояль. На нем играла мать… Сохранилось ли все это? А почему бы и нет? Но если даже продано, перекуплено, он перевернет весь город, а свое найдет!

И еще вспомнилось, как мать хотела сделать его музыкантом. Даже учителя наняла. А ему — плевать на учителя, на музыку, на все нотные крючки вместе! Мать долго возилась с ним и в конце концов заявила, что он глупец и пусть идет куда хочет. Андрей даже обрадовался такому решению: это, мамино «куда хочет», дало ему возможность целыми днями бродить у моря, играть с мальчишками в «контрабандистов».

Придерживаясь зарослей тальника, Головеня и Пруидзе торопливо шли к станице. Там, на окраине, их должен встретить Донцов. Ждет ли? Не ушел ли один в горы?

Но чем ближе подходили к станице, тем больше казалось, что встреча может не состояться. И подозрительный след шины на песке, и отсутствие людей вокруг, и, наконец, окурок немецкой сигареты — все это настораживало, заставляло думать, что враги уже здесь. Отступая, иной раз приходилось топать и вслед за немцами: они на машинах, а тут все пешком…

Пруидзе развернул окурок, понюхал: совсем свежий.

— Может, наши курили?

— Не могли наши, — возразил Головеня. — Наши отходят, откуда же трофеи?

Шли, зорко поглядывая по сторонам. Порой сворачивали в кукурузу, что росла у самой дороги, скрывались в ней, выжидали. Станица совсем близко, уже видны белые мазанки, сады… И вдруг на дороге показались мотоциклисты. Выскочив из-за поворота, они неслись на большой скорости, оставляя за собой вал пыли.