Олег Меркулов - Ради тебя

«Повесил хомут на шею», — вспомнил он. Конечно же, эта девушка права Она понимала, что они, нет, что он не должен был жениться. Этот Николай никому никакого хомута не повесил. А он повесил — стал мужем, когда никакого права на это не имел Жениться для них — для Наташи, для этой девушки — означало отдать всего себя другому, а он не мог отдать всего себя Наташе, потому что не принадлежал себе. Как он мог отдать ей то, чему не был хозяином? Два года он принадлежал бригаде — фронтовым дорогам, лесу, изломанным траншеям, накуренным и закопченным коптилками блиндажам, задачам — выбить фрицев с этой высоты, взять ту деревню, форсировать речку и закрепиться. А когда не принадлежал бригаде, принадлежал медсанбатам, госпиталям, батальону выздоравливающих, врачам, комендантам, все всегда зависело от обстоятельств, которые складывались, и никогда от него. Все, что было надето на нем, все, что он ел, на чем спал, — все было казенным, он не владел ничем этим, а временно пользовался. И он не владел своей жизнью, а временно пользовался ею — как котелком, гимнастеркой, плащ-палаткой. Жизнь не принадлежала ему, как не принадлежало время от той секунды, когда он раскрывал глаза, до той, когда он проваливался в сон. Все они — солдаты и офицеры — не принадлежали себе, но принадлежали и должны были принадлежать войне, пока она не кончится, а конца не было видно. То, что он женился, было громадной, непоправимой ошибкой. Что из того, что не он, а она захотела жениться? Ей не легче. Она не понимала, не ведала, как говорит Тарасов, что делала, а он не удержал ее и не уберег от той боли, которую она себе готовила. Женьку, когда Женька лез на рожон, он оберегал. Он кричал на него, когда Женька не хотел понимать, а вот ее он не уберег. Правда, он и сам не мог разобраться, что к чему, так стремительно и хорошо все было, не каждый день он женился, чтобы так сразу и разбираться, но все равно он должен был сказать себе: «Отпуск не вечен. Война не кончилась. Впереди все то же — бригада. То, что сейчас — Калязин, Москва, — это сон. Даже на дне мокрого окопа снятся приятные сны. Школа, например, ему еще снится, и как он играет в футбол. Но сон не жизнь. Жизнь — это мокрый окоп. Исходи, решай из этого».

«А может, наоборот,» — подумал он. — «Может, то, что снится в мокром окопе, и есть настоящая жизнь, а мокрый окоп — бред? Тогда Калязин, Москва — жизнь, а бригада — бред. Тогда жизнь — это Наташа, театр, ее институт, какая-то работа у человека, лодка на Волге, бор, где нет зениток и кухонь, музыка из виктролы, ее губы, вся она ночью. А бред — это ночные марши, мат, скрип фрицевских шестиствольных минометов, рев юнкерсов, которые пикируют в твою спину, вонь сгоревшего пороха и тола, разбитые города, похоронные команды, санлетучки, прыгающая под ногами в атаке броня танка… Не остаться ли здесь?» — подумал он. — «Где-нибудь зацепиться. Ни одна собака не скажет, что он не воевал — три ранения, два ордена и медали. Эти два года он был как все. Может, хватит с него? Может, с него довольно?»

В кабинете Андрея Николаевича он вынул из шкафа том энциклопедии, вложил в него похоронку и аккуратно поставил том на место. На кухне он налил полстакана рислинга, принес стакан в столовую, положил около качалки на пол папиросы, спички и пепельницу, сел и, прихлебывая рислинг, стал смотреть на бульвар. Иногда он поглядывал на часы, ожидая, когда она придет.

Она не пришла, она влетела, как метеор, и, повиснув у него на плечах, закружила его по комнате, успевая целовать, гладить и радостно командовать:

— Полчаса на сборы — и едем. Откроешь мне второй чемодан: там ракетка, мяч и тапки. Сегодня я играю в теннис. Первый раз в этом году! Ты должен посмотреть, как играет твоя жена — вторая ракетка института. Первая — Лариска Ткачева. Когда-нибудь я ее побью. Скоро. С разгромным счетом. Форма одежды — спортивная: тенниска, брюки, туфли. Санька нам позвонит, ее отец подбросит нас по дороге в министерство. Ты ел? Нет? Сейчас же поешь. Я собираюсь.

Он помог ей раскрыть второй бегемот. Она достала ракетку «Антилопа Бранд», овальную продолговатую коробку с полдюжиной теннисных мячей и белые тапки.

Она была такой радостной, такой счастливой, такой безмятежной. Как он мог сказать ей про похоронку! Это все равно, что ударить ее топором по голове…

Санька, помахивая чемоданчиком, вела их в глубину стадиона за волейбольные и баскетбольные площадки, мимо трибун с поблекшими надписями секторов и цифрами рядом, к кортам, огороженным высокой железной сеткой.