Олег Меркулов - Ради тебя

Но позиционная война уже в годы учебы Пономарева в академии была историей.

В первую мировую войну, протопав в наступлении десяток, от силы пару десятков километров, пехотинец валился там, где останавливался. Ему надо было дать поесть и выспаться, чтобы не следующий день он снова мог топать. В конце тридцатых годов на танках, броневиках, бронетранспортерах можно было за считанные дни врубиться в территорию противника на сотни километров (любую оборону, если ее нельзя обойти, можно пробить, собрав на узком участке фронта в несколько раз больше сил), а потом сомкнуть клинья подвижных дивизий и армий за спиной обороняющихся. Отрезав их от тылов, лишив подвоза боеприпасов и всего остального, отняв возможность вывозить раненых, истощив боями, можно было поочередно уничтожать окруженные группировки, расширять захваченную территорию и передвигать все дальше и дальше линию фронта.

Изменились и метод, и темп войны: теперь немецкие генштабисты, прикидывая — на сколько можно продвинуться в день? — имели в виду не пару ног пехотинца, атакующего по лугу, пахоте или через лес; не четыре ноги лошади, которая везет пехотинцу патроны и паек, а гусеницы мчащегося танка и колеса грузовика со снарядами для танковой пушки, горючим для мотора и едой для экипажа.

С годами и у нас прибавилось авиации, пушек ПТО, медленно, но неуклонно поднимался процент моторизованной пехоты. Но главным было то, что в армии появились мехкорпуса. В составе такого корпуса было две танковые дивизии, и корпус должен был насчитывать около тысячи танков. Правда, танки были не ахти какие — они были легкие, с тонкой броней, со слабосильной пушечкой, но ходили разговоры, что нашим конструкторам удался какой-то танк, что скоро его запустят в серию и начнут комплектовать корпуса этими машинами.

И вдруг, как гром среди ясного неба, было объявлено, что идея сведения танков в крупные соединения порочна, и что все мехкорпуса расформировываются, а танки передаются в пехоту.

В голове Пономарева все перевернулось. Он прикидывал и так и эдак, все равно получался абсурд. Он был убежден, что от этой реорганизации армия становилась слабее.

Молчать долго Пономарев не мог. На занятиях он задавал вопросы, которые ставили преподавателей в трудное положение.

По мнению Пономарева, Германия могла бросить против нас сильные танковые объединения, а этим танковым армиям мы не могли противопоставить такой же бронированный кулак. Отступление же на сотни километров означало потерю важных районов, сырья, людских резервов, снижение политического веса в глазах мира и психологическую травму в армии и в тылу. И миллионы жертв.

Под своей армией Пономарев понимал силу, которую, как вынужденную роскошь, содержит, затягивая пояс на животе, рабочий, крестьянин, учитель. Они не жалели для армии ничего. Но они считали, что в случае войны наполеоновское нашествие не повторится, что кадровая армия остановит немцев у границы.

Пономарев был убежден, что его кадровая армия должна качественно измениться.

Насколько ему удавалось, Пономарев следил за перевооружением наших дивизий, за новой техникой, которая поступала в войска, за механизированными бригадами, за последними типами наших пушек, танков и самолетов. Ему хотелось видеть по эту сторону УРов стремительные танковые и механизированные корпуса и танковые армии, которые в случае прорыва укреплений могли ударить под основание немецких танковых клиньев, когда клинья пробьют оборону. Корпуса должны были рассечь эти клинья, заставить танки тыкаться из стороны в сторону, бесцельно жечь горючее и боеприпасы.

Эти же корпуса должны были, как возмездие, ворваться в Германию.

Закончив академию, Пономарев вернулся в бригаду, а летом сорокового года его назначили на корпус и прибавили шпалу в петлицу.

Корпуса этого не существовало, корпус числился пока на бумаге и сформировать и подготовить его, как считал Пономарев, к войне с немцами, он должен был сам.

После польской кампании еще не все стало четко, в Польше была не война — там вермахт побеждал очень мужественного и очень слабого противника. У немцев было куда больше танков и самолетов. И чтобы разделаться с Польшей, немцам понадобилось всего двадцать дней. Но во Франции танковые армии, танковые группы, как их называли сами немцы, показали, что такое современная война. Французская армия вместе с английским экспедиционным корпусом была достаточно сильна, чтобы потягаться с вермахтом. Но французы еще до войны глупейшим образом недооценили роль подвижных войск. Французы жили старыми представлениями о позиционной войне: сплошной фронт, многочисленные оборонительные полосы, доты и форты, «зубы дракона», противотанковые рвы. Они построили линию Мажино, ухлопали на нее уйму денег и считали, что теперь немцы им не страшны, что за дотами можно отсидеться. Они полагали, что танки немцев застрянут перед их долговременной обороной, а искусные артиллеристы расстреляют их из пушек, натыканных в многочисленных фортах. Потом же, когда швабы вымотаются в безуспешных атаках, им можно будет как следует дать и погнать, погнать через весь рейх.