Олег Меркулов - Ради тебя

— Сбили, — сказал он.

Кондуктор ощупывал его глазами.

— Сегодни?

— Вчера.

— А до вчера?

— Что до вчера?

— Летал?

— Летал.

Кондуктор кивнул на могилы.

— Долетался. Немцы в Дубно пришли третьеводнись.

— Ну и что? — спросил он.

— А наши вчерась.

— Ну и что? — снова спросил он.

Он никак не мог понять этого старика, мысли у него путались, потому что в сердце ворочались и ворочались ножи, и от отчаяния хотелось кричать, бить и ломать все вокруг.

— А то, что бомба упала в ночь со с третьеводни на вчерась. — Кондуктор медлил, но у него в голове все еще не связывались эти вчерась, третьеводни, третьеводни и вчерась.

— Потолки упали и всех накрыли, — сказал кондуктор. Кабы не потолки, может, кто и выскочил бы, а так… Моих семь душ, как одна… Пухом земля им…

Потоптавшись, кондуктор ушел на улицу, а Батраков добрел до мотоцикла, запустил мотор и покатил куда глаза глядят.

Немцы опять взяли Дубно через неделю. Батраков с остатками пехоты и танкистами из сожженных танков месяц пробивался к своим. Они брели лесами, догоняя отодвигающийся от них фронт. Немцы все шли и шли на восток, и особенно их не преследовали. Для немцев они были уже не воинской частью, а толпой фанатиков, до которой у немцев из-за других дел просто не доходили руки. Но когда им приходилось пересекать дороги или поля, немцы наваливались на них, стараясь или прижать к реке или замкнуть в кольцо. Потом расстреливали их из танков и минометов, и, снижаясь, били били о упор с самолетов.

В лесу они оголодали и оборвались, обросли бородами. Часть их разбрелась, надеясь выйти из окружения в одиночку или мелкими группами; ежедневно к ним приставали красноармейцы и командиры из всяких других полков; многих, очень многих они оставили лежать в хлебах, придорожных канавах, на опушках. Но даже в самые критические дни ядро отряда оставалось цельным. В этом ядре были политруки, командиры и красноармейцы-коммунисты. Конечно, и это ядро то уменьшалось после боев, то увеличивалось, когда к ним вливались люди, но оно всегда было. Двигаясь на восток, оно, захватывая остальных, даже таких, как он, потерявших смысл во всем, вело весь отряд.

Как и другие, он или брел, переставляя ослабевшие ноги, или бежал в атаку, или отстреливался на ходу. Питались они чем попало: пшеницей, овощами, кониной. Им приходилось сторониться деревень, и жить тем, что давали поля, огороды, лес. Он все делал механически, как-то смутно, как будто бы он был уже и не он, а он настоящий появлялся только в минуты между сном и явью, или на долгом привале, или среди ночи, когда он бессонно лежал под сосной, спрятав лицо в локтях. Настоящий он был тот — довоенный: детдомовец, курсант авиашколы, штурман из Дубно, где жила его семья и где недавно все было так безмятежно и радостно.

Когда через месяц они вышли к своим, Батракова со сборного пункта направили в свою часть. В грузовике с ним случился первый припадок. Его бросало и било о днище кузова так, что двое летчиков, которые добирались вместе с ним, едва удерживали его.

Вместо части Батраков попал в эвакогоспиталь, оттуда в тыловой, в Киров, и после лечения — на гражданку с переосвидетельствованием через полгода.

Ему назначили небольшую пенсию, но, так как на эти деньги и карточки прожить было нельзя, он пошел слесарем в депо. Поселился он у старухи на окраине в маленьком домике.

Припадки у него не кончались. Они били его на работе и по пути домой или в депо. Но Батраков уже через месяц начал ходить в военкомат. Сначала его слушали, потом от него начали отмахиваться, потом прямо сказали:

— Ну какой из больного штурман? Вы что, подставляете нас под трибунал?

— Возьмите в пехоту, — просил Батраков. — Я полтора месяца был в пехоте!

Но эпилептиков не брали даже в обоз.

И Батраков придумал все сам.

Он постригся наголо, продал на барахолке командирское обмундирование и ремень со звездой, купил пару поношенного красноармейского обмундирования, пилотку, кирзы, брезентовый пояс и пошел на вокзал. Узнав номер воинского эшелона и части, которая ехала в нем, Батраков, когда эшелон отошел, без гимнастерки, с шаньгами и бутылкой молока завалился к коменданту. Он представился отставшим и сказал, что солдатская книжка уехала в гимнастерке.

Комендант, изругав Батракова растяпой, выдал ему бумажку, в которой говорилось, что такой-то Батраков догоняет свою часть. Это уже был документ.

У выездного семафора Батраков вскочил в тамбур товарняка и «погнался за своим эшелоном». Он догонял его несколько суток, показывая бумажку патрулям. В Москве его сняли с поезда, направили на пересылку и оттуда он попал в корпус. Там ротный писарь заполнил на него солдатскую книжку, где фиолетовыми чернилами было записано, что Батраков Николай Васильевич никакой не штурман и никакой не старший лейтенант, а автоматчик и рядовой.