Неожиданно все стихло.
Туча медленно оседала, а из нее выплывали силуэты безголовых подсолнухов. И в этой тишине раздался женский вопль, а за ним — плач, крики, стоны. Петро кинулся отыскивать товарищей. К счастью, все остались целы.
Человек десять из колонны погибло. И среди них — комиссар. Значительно больше было раненых. Какая-то женщина билась в пыли рядом с неподвижным телом мальчика. Кого-то утешали, перевязывали, кого-то разыскивали, громко крича. Но не это оставило первую и самую глубокую зарубку в сердце Петра Довганя.
На дороге сидела девочка лет трех. Осколком бомбы ей оторвало ножку немного ниже колена. Девочка была в полном сознании. В горячке и страхе она еще не успела почувствовать боли. Двумя ручонками она поднимала культю.
— Я так не хочу! Мне не надо так!..
Люди стояли возле нее пораженные, не осмеливаясь взглянуть друг другу в глаза. А девочка все поднимала ножку и плакала, как плачут дети, потеряв игрушку.
Петро схватил ее на руки и, не помня себя, закричал:
— Бинт! Дайте чем-нибудь перевязать! Ну же!..
К нему потянулись десятки рук. Девочку забрали. Довгань отошел в сторону, чувствуя, что еще миг, и он потеряет сознание. Но это было только начало тех испытаний, которые ожидали его и его друзей…
В этот же день колонну еще раз бомбили, а потом фашистские мотоциклисты, не останавливаясь, открыли по ней пулеметный огонь. Те, кто успел спрятаться в оврагах и балках, в нескошенной пшенице, остались живы. У них, оборванных и голодных, теперь не оставалось выбора: надо было возвращаться в родные села.
Над Павловкой стоял тревожный звон. Его удары волнами накатывались в окна, плыли по улицам, выгоняя людей из дому. Под окнами хат раздавались крики:
— На сход!..
— На схо-од!..
По улицам брели женщины, мальчишки. Насупясь, с опаской, шли мужчины. А в хатах хозяйничали фашисты. Гремела посуда, из окон летели домашние вещи. Солдаты кропили в горницах какой-то вонючей жидкостью — для дезинфекции, и денщики вносили туда офицерские чемоданы. Регулярная воинская часть ненадолго размещалась в селе, чтобы затем передать его оккупационной администрации.
На площади возле бывшего сельсовета собралась толпа. Но не судачат о своих делах женщины, не ведут мужчины обычных разговоров про виды на урожай, не обсуждают хозяйских планов на будущее. Площадь переполнена, а тихо, как на погосте. Темные тени кленов хмуро ложатся на выцветшие одежды крестьян, заросшие щетиной мужские лица, на женские, опущенные до самых глаз головные платки. Чужое, даже враждебное крыльцо бывшего сельсовета: там теперь стоит пулемет и его караулит солдат в поблескивающей зеленоватой каске. Дуло пулемета смотрит в толпу.
Проходит час, другой… Уже и солнце поднялось высоко. На улице нестерпимая жара, какой она бывает в последние дни июля. Утомленные люди давно бы уже разошлись, но солдаты никого не отпускают.
Наконец на крыльце появился толстый человек в полувоенной форме, крикнул на ломаном русском языке:
— Тихо! Зечас будет сказать официр. Ви дольжен снять шапка.
На крыльце появился одетый как на парад офицер. Колхозники с удивлением уставились на его перчатки — в такой-то жаре! Он принял позу и начал «речь».
— Мы вас освободили, — говорил вслед за ним переводчик. — Теперь вы свободны. Однако за это вы обязаны верой и правдой служить великой Германии и фюреру-освободителю, выполнять все распоряжения немецкого командования. Вы обязаны: выдать всех коммунистов и их семьи, всех евреев и комсомольцев, политических клеветников; сдать оружие и радиоприемники, ходить по селу только до восьми часов вечера. За нарушение любого из этих требований виновные будут расстреляны…
Далее гитлеровец сказал, что сейчас он вместе с собравшимися должен учредить местную власть. Он достал блокнот и авторучку и едва успел вопрошающе поднять глаза, как к нему кинулись несколько бывших кулаков, что запечными тараканами сидели в тени долгие годы. Брызжа слюной, оттирая локтями один другого, претенденты на власть бросились на колени. Немец сначала не понял столь бурного выражения верноподданнических чувств и даже испугался, сделал поспешный шаг назад. Одновременно попятилась и толпа, как бы отделяя себя от этих соискателей власти.
Когда комендантом был назначен Геник, а старостой Омелько Неквапа, из толпы иронически спросили:
— Землю будете делить, пан Омелько?
— Ему, плюгавому, и полтора метра хватит! — зло выкрикнул кто-то.
Читать дальше