Станислав Калиничев - У «Волчьего логова» [Документальная повесть]

Довгань шел во главе колонны, которая растянулась почти на полкилометра. Его назначили старшим в группе павловских хлопцев.

Они прошли уже добрый кусок пути. Люди спешили. По ночам то справа, то слева от них где-то впереди полыхали пожары.

По пути колонна увеличивалась, к ней приставали беженцы. На третий день под вечер остановились у дороги, на околице какого-то села. Утомленные люди разбрелись по нескошенной пшенице, некоторые направились к ближним хатам, а Довгань со своими хлопцами обосновался возле опрокинутого комбайна. Трактор тоже лежал на боку, беспомощно задрав к небу большое зубчатое колесо. Насквозь пропыленный, сроднившийся с землею, трудяга не смог отступить. И чтобы не оставлять врагу, его разбили. Повалили на бок и молотом пробили картер. По спицам колеса, на котором он лежал, по земле, словно запекшаяся кровь, расползлось масло. Оно высыхало и тускло поблескивало в лучах заходящего солнца. Из разбитого картера виднелись шатуны, шестерни. Парни молча рассматривали их. Дети хлеборобов, они и сами успели немало поработать в поле, они понимали, сколько тонн пшеницы мог бы еще собрать этот железный конь.

Когда парни из Петровой группы развели возле комбайна небольшой костер, к ним подошли две сельские женщины. Внимательно всматривались в их лица. В пытливых взглядах женщин — скорбь, материнская тревога.

— Хлопчики, — сказала одна, — может, где-то там моего Иванка встретите, скажите, что жду я от него весточку. Пусть знает, что мать всегда его ждет…

Эти слова, очевидно, она выносила за те два-три дня, которые минули после ухода сына. Очевидно, в спешке прощаясь, не нашла, что сказать ему на дорогу, и теперь сожалела об этом.

— А как зовут вас, тетенька? А то ведь надо знать, чей Иванко, — серьезно спросил у нее Вася Гринчук.

— Мотря. Так и скажи: мама твоя Мотря ожидает тебя.

— Обязательно скажем, мама.

Все переворачивается в душе Довганя, когда он вспоминает эту сцену. А сердечный павловский хлопец Вася Гринчук, которого такая же мать еще ползунком в любистке купала — чтобы он красивым был, чтобы добрым рос, чтобы отзывчивое сердце имел и мог с природой, как с человеком, разговаривать, — спал тогда с ним рядом. И дышал так, будто стонал: от усталости, от задухи, которая была в деревянной коробке комбайна, где разместились они с Довганем на ночлег. Протяни в темноте руку — и коснешься его горячего тела. Когда мать купала его в пахучих травах, очевидно, крепко верила в их чудодейственную силу. И скорее всего эта вера, а не только сами травы, сделала его сердце таким, что и шепот трав, и щебет птиц ему так же понятны, как человеческая речь. Потому что с иным сердцем нельзя было принять всерьез просьбу тетки Мотри.

Позже колонна встретила группу мужиков из Корделевки, которые неделю тому назад погнали на восток колхозный скот. Погонщики рассказали, что далее уже везде немцы.

Но тем, кто отступал с колонной, не было куда возвращаться. Они не представляли себе, как можно остаться на территории, оккупированной врагами.

Забросив за спины отощавшие торбы, парни шли дальше, поднимая пыль: кто пересохшими сапогами, кто облупленными ботинками, кто парусиновыми на резиновой подошве туфлями. Слева ощетинилось пшеничной стернею бесконечное поле. Хлеб уже был скошен, но не обмолочен. По другую сторону дороги кланялись ветру головастые подсолнухи.

Довгань оглянулся. Позади них от колонны по одному, по двое стали отделяться люди. С юга донесся низкий рокот. Он все крепчал, наполняя собою простор. Показалось звено самолетов, которые на небольшой высоте, словно отяжелевшие шмели, медленно, с густым ревом тянулись над полем. Вот один из них отделился. И тут же впереди колонны раздались взрывы. Взметнулись к небу тучи пыли. Послышались короткие пулеметные очереди… Кажется, можно посчитать количество выстрелов в каждой: трак-трак-трак-трак…

— Ложи-и-ись! — кричал командир колонны.

Только теперь Петро увидел, что один из самолетов летит прямо на них. Закрывая лицо руками, он бросился между жесткими, словно обернутыми наждачной бумагой, стеблями подсолнухов. Люди топотали справа и слева от него. Пробежав немного, он услыхал пронзительный, как внезапная зубная боль, свист бомб и повалился вниз лицом на горячую землю. И вдруг забило дух, что-то спрессовало воздух так плотно, что в груди закололо. Колыхнулась земля, рыжей пеленой застелило глаза. Загребая пальцами землю, Петро хотел ухватиться за нее, но какая-то сила подняла его и кинула прочь. Громыхнул, как током ударило, взрыв. Потом еще, еще… Земля двигалась, бросалась, и все это — в непроглядной туче пыли и копоти.