Станислав Славич - Три ялтинских зимы [Повесть]

Война кончилась, он работал директором санатория. И все свои средства тратил на больную Надю. Он был так добр, создавал ей такие условия, что она хороню себя чувствовала… Он очень мало тратил на себя, все ей. Надя мечтала, что, когда она поправится, они поженятся. Дядя Миша знал, что жизнь ее не продлится долго, и баловал, лечил ее. Помогала ему в этом друг их семьи Лиза Муратова. Надя умерла у них на руках.

Можете судить по этому, сколь он был добр и милосерден.

Похоронив Надю, они приехали к нам в Ташкент. Дальше собирались ехать в Термез, чтобы постараться попасть в Абиссинию и показать Лизе все, что видела Любочка, о которой он всегда вспоминал с теплотой и любовью. Ну, а потом мы с ним потеряли связь, думали, что они погибли где-нибудь в намеченном путешествии к Абиссинии…»

Вот такое искреннее, милое письмо, полное желания достоверно рассказать о человеке, полное внутренней, душевной правды о нем и, тем не менее, продолжающее творить легенду. Это видишь с особой ясностью, когда сравниваешь его с как бы пересекающимся письмом, написанным другим, тоже доброжелательным, но гораздо менее увлеченным автором.

«…Его жена Люба, бывшая курсистка, организовала все, что касалось возможного отъезда Михаила Васильевича за границу, так как сам он, будучи очень тяжелобольным, этого сделать не мог. Она, Люба, увезла его в Абиссинию, и она устраивала трудное начало жизни там… Весь период абиссинской жизни Люба и Михаил Васильевич были вместе, вместе работали, вместе вернулись в Уральск, ушли на фронт — Михаил Васильевич в своем прежнем чине, а Люба — сестрой милосердия, вместе служили в Красной Армии.

Люба погибла незадолго до окончания войны. Точных и подробных данных не знаю, так как всегда чувствовалось, что Михаилу Васильевичу нелегко вдаваться в подробности этого горестного события.

После демобилизации Михаил Васильевич привез в Уральск тяжелобольную туберкулезом Надю. Она была для него не столько женой или хозяйкой, сколько верным другом, заполнившим страшную пустоту после смерти Любы.

Суровый климат Уральска с его резкой континентальностью был совершенно не подходящ для здоровья Нади. Быстро пришло тяжелое обострение, и Михаил Васильевич решается ехать в Москву.

В одно из зимних воскресений Михаил Васильевич постучался в дверь нашей московской квартиры. Он был в военной шинели и в буденовке. За обедом рассказал о цели своего приезда и коротко — как жил эти годы, что мы не виделись. Он возмужал, прибавился шрам, пересекший одну ноздрю, изуродовавший довольно незаурядную внешность.

Переночевал Михаил Васильевич у нас. На следующий день был у тов. Ворошилова. Вернувшись вечером, рассказал, что Ворошилов долго себя ждать не заставил, был прост и внимателен в обращении и обещал помочь в переезде Михаила Васильевича на юг. Михаил Васильевич спешил и вечерним поездом уехал в Уральск, а к весне я получила от него письмо, в котором он сообщал, что уже работает в совхозе „Дагомыс“ близ Сочи, работой увлечен, и даже Надя стала чувствовать себя лучше. Попутно приглашал нас с мужем провести отпуск у них.

Я приняла это приглашение. Михаил Васильевич бывал дома мало. С раннего утра до поздней ночи был полон энергии и забот. С Надей мы быстро сдружились и были настоящими друзьями до самой ее смерти. Первое время переезд в Дагомыс дал скачок в улучшении здоровья Нади, а осенью все обострилось…

Еще до моего отъезда из Сочи в их квартире появилась Лиза Муратова, комсомолка, одинокая, изъявившая свое желание, совершенно добровольное, ухаживать за больной, уже не встававшей с постели Надей. В начале зимы Лиза мне написала, что врачи вынесли свой приговор…

Михаил Васильевич после похорон всего несколько дней оставался в Сочи, решив уехать „на край света“ — на Дальний Восток. Елизавета Максимовна поехала вместе с ним. Там они работали на „Алеуте“ — он старшим бухгалтером, а она просто бухгалтером.

По пути из Сочи на Дальний Восток Михаил Васильевич зашел к нам в Москве попрощаться…»

Признаюсь, были сомнения: стоит ли приводить столь обширные выписки? Ведь можно все пересказать собственными словами. Тем более, что романтические истории представляют такой соблазн… Однако ничто не сравнимо с- силой документа. И мне показалось важным восполнить не только фактический пробел в повествовании, но и выяснить отношение к человеку.

А оно было разным. Случалось — и мы это знаем, — Трофимов людей раздражал.