Виктор Некрасов - В окопах Сталинграда [1947, Воениздат. С иллюстрациями]

— Я вам хромовые там достал, — мрачно заявил он при встрече, неодобрительно осмотрев меня с ног до головы. — В блиндаже… Подъем только низкий…

Я оправдывался, как мог, но прощения так, кажется, и не заслужил.

— Пей, пей, инженер, — подливает Чумак, — не стесняйся…

Лисагор перехватывает кружку.

— Ты мне его не спаивай. Мы сегодня в тридцать девятую приглашены. Налегай, Юрка, на масло. Налегай.

И я налегаю.

Сквозь вывалившуюся стенку виден Мамаев, труба «Красного Октября», — единственная так и несвалившаяся труба. Все небо в ракетах. Красные, синие, желтые, зеленые… Целое море ракет… И стрельба. Весь день сегодня стреляют. Из пистолетов, автоматов, винтовок, из всего, что под руку попадается… Тра-та-та-та, тра-та-та-та, тра-та-та-та.

Ну и день, бог ты мой, какой день! Откинувшись на солому, я смотрю в небо и ни о чем уже не в силах думать. Я переполнен, насыщен до предела. Считаю ракеты. На это я еще способен. Красная, зеленая, опять зеленая, четыре зеленых подряд…

Чумак что-то говорит. Я не слышу его.

— Отстань.

— Ну, что тебе стоит… Просят же тебя люди. Не будь свиньей.

— Отстань, говорят тебе, чего пристал!

— Ну, прочти… Ну что тебе стоит. Хоть десять строчек.

— Каких десять строчек?

— Да вот. Речуху его. Интересно же… Ей-богу, интересно.

Он сует мне прямо в лицо грязный обрывок какой-то немецкой газеты.

— Что за чушь?

— Да ты прочти.

Буквы прыгают перед глазами — непривычные, готические. Дегенеративная физиономия Гитлера — поджатые губы, тяжелые веки, громадный, идиотский козырек.

«Фелькишер Беобахтер»…

Речь фюрера в Мюнхене 9 ноября 1942 года — почти три месяца назад…

«Сталинград наш! В нескольких домах сидят еще русские. Ну и пусть сидят. Это их личное дело. А наше дело сделано. Город, носящий имя Сталина, в наших руках. Величайшая русская артерия — Волга — парализована. И нет такой силы в мире, которая может нас сдвинуть с этого места.

Это говорю вам я — человек, ни разу вас не обманывавший, человек, на которого провидение возложило бремя и ответственность за эту величайшую в истории человечества войну. Я знаю — вы верите мне, и вы можете быть уверены — я повторяю со всей ответственностью перед богом и историей, — из Сталинграда мы никогда не уйдем. Никогда. Как бы ни хотели этого большевики…»

Чумак трясется от смеха.

— Ай да Адольф! Ну и молодец! Ей-богу, молодец. Как по писаному вышло. Валега, налей-ка по этому случаю.

Валега наливает. Чумак переворачивается на живот и подпирает голову руками.

— А почему, инженер? Почему? Объясни мне.

— Что почему?

— Почему все так вышло? А? Помнишь, как долбали нас в сентябре? И все-таки не вышло. Почему? Почему не спихнули нас в Волгу?

У меня кружится голова — после госпиталя я все-таки слаб.

— Лисагор, объясни ему, почему. А я немножко того, прогуляюсь.

Я встаю и, шатаясь, выхожу в отверстие, бывшее, должно быть, когда-то дверью.

Какое высокое, прозрачное небо — чистое-чистое, ни облачка, ни самолета. Только ракеты. И бледная, совсем растерявшаяся звездочка среди них. И Волга — широкая, спокойная, гладкая, в одном только месте — против водокачки — не замерзла. Говорят, она никогда здесь не замерзает.

Величайшая русская артерия… Парализована, говорят… Ну и дурак! Ну и дурак! «В нескольких домах сидят еще русские. Пусть сидят. Это их личное дело…»

Вот они — эти несколько домов. Вот он — Мамаев, плоский, некрасивый. И точно прыщи — два прыща на макушке — баки… Ох, и замучили они нас! Даже сейчас противно смотреть… А за теми вот красными развалинами, — только стены, как решето, остались, — начинались позиции Родимцева, полоска в двести метров шириной… Подумать только — двести метров, каких-нибудь несчастных двести метров… Всю Белоруссию пройти, Украину, Донбасс, Калмыцкие степи и не дойти двести метров… Хо-хо!

А Чумак спрашивает — почему? Не кто-нибудь, а именно Чумак. Это мне больше всего нравится. Может быть, еще Ширяев, Фарбер спросят меня, почему? Или тот старичок-пулеметчик, который три дня пролежал у своего пулемета, отрезанный от всех, и стрелял до тех пор, пока не кончились патроны? А потом с пулеметом на берег приполз. И даже пустые коробки из-под патронов приволок. «Зачем добро бросать — пригодится». Я не помню даже его фамилию. Помню только лицо его — бородатое, с глазами-щелочками и пилоткой поперек головы. Может, он тоже спросит меня, почему? Или тот пацан-сибирячок, который все время смолку жевал? Если б жив остался, тоже, вероятно, спросил бы — почему. Лисагор рассказал мне, как он погиб. Я его всего несколько дней знал — его прислали незадолго до моего ранения. Веселый, смышленый такой, прибауточник. С двумя противотанковыми гранатами подбежал вплотную к подбитому танку и обе в амбразуру бросил…