Пётр Селезнёв - Южный крест

В сентябре прошлого года дивизия стояла насмерть, обороняя Киев до последнего; таяла, истекала кровью, но подполковник Суровцев счел бы дураком всякого, кто предложил бы отойти. Потому что каждый день обороны Киева рвал и ломал всю стратегическую концепцию противника.

Зима дала именно то, что могла дать, — ни больше ни меньше. Разгром немцев под Москвой имел большое военно-стратегическое и морально-политическое значение: мираж немецко-фашистской непобедимости померк.

Но главное было впереди.

Вслед за весенней распутицей надвигалось тяжелое и решительное. Надо было не допустить промашки, предугадать и выстоять. Задача сводилась к этому.

Ночами Суровцев и Добрынин подолгу колдовали над картой, изучали фронт, сопоставляли, думали. Иногда спорили. Но в главном сходились: летом надо обороняться. И хоть лето обещало быть многотрудным и кровавым, Суровцев был спокоен. Потому что — понимал.

А когда понимает командир, поймет и солдат.

Нынче все перевернулось.

Не обращаясь ни к кому, словно боясь оторваться от собственных мыслей, подполковник Суровцев сказал:

— Только что звонил командующий. Через полчаса будет у нас, — помолчал, добавил: — Пленного майора сейчас приведут. Я приказал…

Добрынин спросил:

— Комиссар — что там?

Тихо, не скрипнув, не хлопнув дверью, вошел Забелин. Потянул руку под козырек… Оглядел всех, сказал торопливо:

— П-прошу прощения.

Суровцев поморщился: он не любил в комиссаре, как он считал, излишнюю интеллигентность.

Забелин осторожно снял шапку, поискал глазами, куда положить. Бинты на голове свежие, проступила кровица — должно, сделали перевязку. Вчера Добрынин посетовал, что Забелин слишком часто бывает в окопах переднего края. Тот сконфузился, но ответил четко:

— Главной своей обязанностью считаю — н-находиться среди бойцов. А еще — не мешать к-командиру.

Сейчас, без всякой связи, Добрынин подумал: «Дай-то бог…»

В окно засматривал апрель, в прихожей шумел самовар, и пожилой боец, который привычно хлопотал возле него, уже три раза выжидательно взглядывал на командира дивизии: подавать или не подавать? Но полковник Добрынин словно забыл о чае… Вопросительно глянув на комиссара, приказал доложить обстановку.

Противник вел себя спокойно, в одни и те же часы и минуты открывал минометный огонь, постреливали снайперы, по ночам на ничейной полосе ползали разведчики. Поисковые группы натыкались друг на друга, вспыхивала перестрелка. Потом опять все затихало, глаза и уши наблюдателей щупали настороженную ночную темень…

Немцы к чему-то готовились.

Командование Юго-Западного направления решило наступать. Оно считало, что наступление из Изюмского выступа на север, из района Волчанска — на запад и от Белгорода — на юго-запад по сходящимся на Харьков принесет успех.

А если наступление сложится неудачно?

Тогда оно будет на руку немцам.

Риск ничем не оправданный. Жердин так и заявил. Но командующий Юго-Западным направлением тоже заявил…

Не допустить наступления мог только Верховный.

Жердин вошел — долговязый, худой, насупленный. Все поднялись, замерли. Он глянул сердито, подернул фуражку за козырек:

— У вас что, собрание деревенской ячейки? — изба, самовар, хозяин в прихожей…

Полковник Добрынин не успел ответить: распахнулась дверь, через порог шагнул, вытянулся старший лейтенант Веригин.

— По приказанию начальника штаба дивизии подполковника Суровцева прибыл!..

Даже тот, кто близко знал Веригина, не сразу угадал бы в этом человеке щеголеватого командира роты — настолько был он грязен. Поперек висел автомат, за широкий ремень, сзади, заткнут финский нож. Увидели нож, когда повернулся, позвал кого-то. Каски на голове не было, волосы взъерошены, словно его таскали за вихры, и только глаза, отчаянные, смелые, оставались веригинскими, всегдашними. Да еще когда пристукнул каблуками…

Ну да, Веригин.

Андрей кинул в открытую дверь:

— Живо!

Спешно, точно собираясь упасть — сзади поддали прикладом, — в избу ввалился тучный немец, тоже грязный, штанина разорвана, и стал «смирно»: понял, что перед ним большие начальники, что именно от них зависит, жить ему, Штрекгольцу, или не жить.

Курт Штрекгольц не боялся. Он сердился. Начал сердиться месяц назад, когда стало известно, что дивизию направят на восток. Во Франции, в департаменте Савойя, у него была маленькая Мадлен, красивая, капризная и пылкая. Она учила Курта французской любви, он поил ее шампанским и кормил сладостями. Жил привольно, иногда забывал, что идет война. И вдруг все полетело к чертям: приказ — будто гром с ясного неба. Неделю слушал, как спешат колеса, пил французский коньяк и заучивал по-русски: «Я вас люблю. Приходи ко мне спать. Я хорошо заплачу». Досада и раздражение сменились любопытством: ведь и у русских есть красивые женщины. Они тоже спят в постели… Русские женщины стреляют? Ха-ха… Француженки тоже, говорят, стреляют. Но Курт Штрекгольц не видел таких. Да и зачем в него стрелять?