Виктор Смирнов - Жду и надеюсь

Он вогнал ногти в ладони, чтобы не поддаться, не выказать слабость на глазах у Сычужного, который, Шурка это спиной чувствовал, внимательно наблюдает за ним.

Нагнулся и прикоснулся губами ко лбу, и холод проник в него мгновенно, от губ до пяток, как в промокашку. Эх, Микола, отчаянная душа, пальцы на переборе, свист латаных мехов в гармонике, веселый бессмертный глаз. «А ну, Шурок Домок, давай сюда, хочу ихние слова выучить. Вот эти: «Лили Марлен», потом, значит, «Розамунда» и эта, как ее, «Энгельхен», «ангелочек», что ль? Дуже они любят, когда по-ихнему, да и мне для общего культурного развития сгодится».

Он не понимал чувства страха, как птица не понимает высоты. И, как все истинно бесстрашные люди, был добр, просто, без размышлений, всем существом добр. «Черт возьми, да ведь он, Микола, по-настоящему талантлив!» — вдруг подумал Шурка, не в силах разогнуться и немея от застрявшей где-то в низу живота ледышки. Б ы л талантлив. Этого же никто не успел заметить. Ну хороший хлопец — и все. А сейчас, когда он ушел, пусто. И никогда уже не заполнится эта пустота никем, потому что второго такого не будет. И не в том дело, что он был хорошим актером, хорошим гармонистом, хорошим разведчиком, нет. Тут особый талант, особый. Тот, что выявляется лишь в самую опасную, самую тяжкую для народа пору, а до того дремлет или находит выход в чудачествах и всяких странных для людей неожиданностях. Шурка еще не успел понять, что унес с собой разведчик, только ощущение образовавшейся незаполнимой пустоты подсказывало ему величину потери.

Шурка, как и все в отряде, не верил, что этого парня могут убить. Он был создан в доказательство партизанской неподвластности смерти… Ставил на поляне два чурбака, на чурбаки клал доску, вспрыгивал легко, по-петушиному — и пошла с дробным перестуком, с носка на каблук, с каблука на носок, отчаянная чечетка: «Эх, яблочко, кто-то ломится, входит парочка „эсэс“ — познакомиться…» А через час исчезал из отряда, и никто, кроме двух-трех человек, не знал, куда и зачем. Но все ждали, что Микола так же неожиданно вернется, и вдруг на лесной дневке раздастся его голос, и весело и хрипло вскрикнет его латаная гармошка. «Через наше село, через Бондаривку везет старый чоловик молодую жинку».

Микола носил с собой трепещущий флажок надежды, и этот флажок был виден всем за много верст. Больно, Микола.

Шурка выпрямился и посмотрел на Сычужного как сквозь туман.

— Он проверял выход и наткнулся на ягдкоманду,— сказал начальник разведки с каким-то затаенным, как показалось Шурке, упреком в его адрес.— Они неприметно вышли в засаду.

Ягдкоманда… Микола не раз расспрашивал об этой немецкой новинке, и Шурка выкладывал все, что знал. Но разве может кто-нибудь предусмотреть маршрут каждой из прибывших сюда ягдкоманд?

Начальник разведки все еще плавал в радужных влажных пятнах, Шурка гнул себя внутри, как гнут соскочившую с упора пружину, и заставлял себя сосредоточиться. Только сейчас он заметил за пламенем плошки смутно белеющие лица Бати и Запевалова. Это обрадовало Шурку, в разговорах один на один с Сычужным он терялся и мямлил какую-то чушь. Его угнетало медленно и тяжело сочившееся из слов начальника недоверие.

Сычужный сделал Шурке знак рукой: мол, докладываться ни к чему. Шурка подошел к столу. Он уже чувствовал, что речь пойдет о каком-то особом задании и что Микола, лежащий в углу, имеет к этому заданию самое непосредственное отношение. Может быть, он здесь как свидетель клятвы, как знамя бесстрашия. Что ж, он, Шурка, готов. Здесь, рядом с убитым Миколой, он готов на все. И он постарается, чтобы эта готовность никуда не исчезла потом. Очень постарается.

Шурка знает, что его ум не труслив, что он умеет обуздывать страх усилием воли: смертью не испугаешь. Но плоть его боязлива. Боязнь пули или мучений в плену трепещет в каждом уголке тела, в пальцах, ушах, плечах, каждой клетке. Тело рвется только к одному: жить, жить. И не всегда ум и воля могут поспеть за этим отчаянным желанием. Сычужный, Шурке кажется, понимает эти опасения, и потому со взглядом начальника разведки Шурка старается не встречаться.

Ну так что же его ждет, что завещал, наказывал ему Микола?

Сычужный оглядывается на командиров, те молчат, и начальник разведки начинает говорить медленно и негромко. Он всегда так говорит, бывший счетовод Сычужный, контролируя себя и не позволяя сменить интонацию. Он хороший, вдумчивый, осмотрительный начальник разведки, этот сутулый длиннорукий человек с крепким тесаным лицом и прищуренными снайперскими глазами. Но, человек полностью штатской профессии, он не доверяет себе в этом новом особом военном качестве и старается быть начальником разведки идеальным. Это лишает его чувства свободы и всегда держит в напряжении. Он изводит себя страстью к совершенству сильнее, чем изводила его язва, мучительная болезнь, с двадцать второго июня сорок первого года отступившая куда-то вглубь и затаившаяся.