Рышард Лисковацкий - Жизнь вечная

Сабина спала, прижавшись щекой к стылому кафелю. Что-то лепетала сквозь сон по-детски вкрадчивым голосом, но разобрать можно было лишь отдельные слова. Такой она ему запомнилась. — Я разбужу ее, пусть с тобой простится… — Доба говорила шепотом, чтобы не потревожить Сабину. — Пусть спит, передайте ей от меня привет. — Витольду хотелось поплакать, и, возможно, он не сдержал бы слез, если бы девушка в последнюю минуту открыла глаза. Пусть спит. Попытался придумать сказку со счастливым концом. Жили-были Витольд и Сабина… Они не простились, значит — не расстались. Розенталь выздоровеет, наберется сил и снова будет смотреть на мир как прежде. Ведь это он сказал о Сабине, когда пробрался к ним в Избицу: похорошела, словно ей суждено жить. Розенталь выздоровеет и все припомнит. Жили-были Витольд и Сабина… На лестничной клетке царила темнота. Он несколько минут стоял возле двери и громко стучал. Даже если бы тетка спала, такой стук непременно разбудил бы ее. Ног его коснулась кошка и отскочила, мяукая от страха. Этажом выше ссорились женщины. По всей вероятности, они стояли у самых дверей, так как было слышно каждое слово. — Я ему жена, и нечего тебе вечно меня поучать… — А я ему мать, и кое-какие права у меня имеются. — Витольд нащупал в темноте перила и начал осторожно спускаться по выщербленным ступенькам и, пожалуй, прямиком помчался бы на станцию, если бы ночью отходил поезд на Избицу. О необходимости ждать тетку и возвращаться в ее квартиру, загроможденную еврейской мебелью, он думал с нарастающим отвращением. Ванда наверняка спросит его, где шлялся до позднего вечера, и придется придумывать какие-то объяснения, которым тетка все равно не поверит. Может, даже примется убеждать, что неказистая правда ценнее самой великолепной лжи. И снова эта кошка. Черная. Она бы только мяуканьем выдавала свое присутствие в темной подворотне, если бы не белая полоса снега от калитки, висевшей на единственной петле, до первой ступеньки лестницы. Кошка выглянула на улицу и большими прыжками по этой белой дорожке — назад. И вот уже льнет к руке Витольда, опирающейся о ступеньку, мяукает ему в лицо. — Пошла к черту, брысь. — Возвращался Витольд как с поля битвы, где потерпел неожиданное и сокрушительное поражение. Все сказочные сны развеялись, а действительность оказалась гораздо страшнее, чем мог предполагать. И возвращался он в квартиру, где поражение придется переживать в одиночестве. Не скажет же он тетке о Розенталях, хотя теперь мог бы выложить все карты на стол. Великой тайне конец. Об убежище, которое пустует и, вероятно, будет пустовать, теперь можно поведать хоть самому Ширингу. Даже тетке, муж которой возит немцев отнюдь не на экскурсии. Витольд присел на нижнюю ступеньку лестницы, припал лицом к перилам и, дрожа от холода, начал сочинять обвинительную речь. Уличить Ванду в чем-либо конкретном было трудно, так как он слишком мало о ней знал. Теперь и малоконкретные дела свидетельствовали против нее. Уходя из еврейского склепа, когда Доба уже захлопнула за ним дверь, Витольд с необычайной ясностью осознал, что пройдет всего несколько улиц и очутится в другом мире. Все, чего не хватало Сабине, у тетки Ванды имелось с избытком. Вплоть до жажды жизни и страха перед смертью было у нее сверх меры, как будто не только от картин и мебели, но и от этих чувств отказались евреи в ее пользу. Кошка мяукала все жалобнее, видимо, ей хотелось попасть в теплое жилье. — Проси, проси, без просьбы далеко не уедешь… — усмехнулся Витольд, пряча лицо в поднятый воротник пальто. Наконец вожделенная дверь отворилась, мяуканье смолкло, и стало тихо. И вдруг из недр этой тишины выскочило багровое пятнышко. Оно росло, мерцая в черном туннеле подворотни, раздувалось, как праздничный воздушный шарик. Витольд ткнул пальцем в эту разбухающую красноту, раздался грохот, и из грохота возник голос Ванды: — Какой же ты парень, если стыдишься, когда тебя родная тетка целует? Никогда не целовался с девчатами? Клянусь тебе, они это очень любят. Скажи что-нибудь, чего молчишь, глупенький? — Она раздевалась, загородившись дверцей шкафа, чтобы наконец одеться по-человечески. Он сидел на кровати, смотрел, как перелетает через всю комнату, трепеща рукавами, белая ночная рубашка, и представлял себе наготу этой женщины. Обтянутый смуглой кожей живот-барабан — любой ритм выстукивай. Стройные ноги, две светлые реки, сливающиеся там, где вырастает пригорок, прикрытый стожком темного волоса. И еще массивные груди. Пожалуй, двух ладоней мало, чтобы прикрыть каждую в отдельности и от дневного света и от всего света спрятать. Такой была нагота, скрывавшаяся за широкой дверцей шкафа, выволоченная на середину комнаты всемогущим воображением Витольда. А теперь он обнажал эту женщину вторично. Разоблачал иначе, болезненней, ибо очутился на самом краю больного мира, чувствовал себя тоже больным, и воображение у него было больное. — Не подумай, что я обокрала БАНК. Все, что ты видел, ЕВРЕИ оставили мне на хранение. За твоим молчанием кроется что-то недоброе. По одну сторону… Может, из тебя получился такой же ИДЕАЛИСТ, каким был твой отец? А по другую сторону БАНДИТЫ. Была КРОВЬ. Думала, свалюсь возле Юзика и сдохну, он истек кровью, бедняжка. БОГАТСТВО надо беречь как зеницу ока, ведь это живые ДЕНЬГИ. — Теперь Витольд разоблачал ее иначе. Кожу сдирал, чтобы проверить, что там, под этой смуглой кожей. Все улыбки и всхлипывания, которые еще назревали в утробе, все слова, таившиеся еще глубже, он выворачивал из нее, как зловонную требуху. Такова была расплата за то, что он, по всей вероятности, уже безвозвратно утратил, когда выходил, крадучись, из склепа Сабины, оплакивая слезы Розенталей. На этой границе окоченевшего мира Витольд не желал думать о Фримерах, Ширингах, забыл вдруг избицких Энгелей и Полей, вычеркнул на время из памяти таких, как Шимко и Внук. В этот час и в эту минуту над черным, голодным, продрогшим миром царила тетка Ванда, первый адъютант Гитлера… Резко распахнулась дверь на первом этаже, блеклый свет растекся по высокому своду. Не вставая со ступеньки, Витольд смотрел в ту сторону, откуда пахнуло теплом и запахом ужина. — Кого дожидаемся, кавалер? Если Фабишевскую, то можно и у меня подождать, возле печки. Снова похолодало, снова завьюжило, чего доброго, простудишься, кавалер… — Я в третью квартиру, на втором этаже… — произнес Витольд с внезапным облегчением. И тогда посыпались слова острые, как битое стекло: — Ты в третью? К этой гадине ползучей? Так сиди до рассвета, пусть у тебя задница примерзнет… — Молчи, Зоха, беду накликаешь… — заскрипел мужской голос из недр квартиры. — Пусть накликаю, но свое скажу! — Дверь хлопнула так, что посыпалась штукатурка. Ванда убрала со стола две рюмки. Плавным движением сгребла два ножа и две вилки. — Что бы произошло, не случись этот знакомый полицай? Ты подумай об этом, Витек. — Он вынесла на кухню графин с остатками темной наливки. — Ты не маленький, знаешь ведь, что такое комендантский час. — Тетка подошла так близко, что коснулась коленями его колен, придерживая распахивающийся на груди халат. — Комендантский час. Знаю. А теперь мне хочется спать, и я могу спать даже на стуле… — Почему на стуле? Я беспокоилась о тебе и поэтому немного повышаю голос, ты не должен обижаться. — Полицай постучался не слишком громко, и дверь тут же отворилась. Прямо чудеса, подумал Витольд, то ли чудеса, то ли нюхом чуют друг друга даже через дверь. — Добрый вечер, извините, что в такую пору, я задержал нездешнего парнишку, который утверждает, что приходится вам племянником… — Действительно приходится! — воскликнула тетка, увлекая Витольда в переднюю. — Пустое дело, так сказать. Он заявил, что стучался, но никого не было. А в городе тревожно, какая-то стрельба у сахарного завода, и с этим малым могло быть худо. — Полицай переминался с ноги на ногу, не торопился уходить. Вероятно, считал, что за дружескую услугу ему кое-что полагается для сугреву. И тут в комнату вошел мужчина, внешний вид которого не должен был внушать особой почтительности. Был он, правда, в великолепных бриджах, но без сапог. Не успел надеть пиджака и даже рубашки, белая фуфайка распорота по шву под мышкой. Однако полицай не преминул изъявить почтение. Вытянулся по стойке «смирно», отдал честь: — Здравия желаю, пан Мруз. Что нового в Билгорае? — Ты меня знаешь? — удивился, правда не слишком, мужчина без сапог. — Так точно… — в глазах полицая светилась радость и преданность. — Ну, тогда ты меня не знаешь… — Слушаюсь! — гаркнул полицай, не очень-то представляя, как ему быть. Тетка хотела было погладить Витольда, но тот отпрянул, и рука ее повисла в воздухе. — Еще сердишься?