Рышард Лисковацкий - Жизнь вечная

А за девятнадцатым бараком по-прежнему царила тишина. Уже было известно, что там творятся какие-то страшные дела, именно там, за девятнадцатым, где виселица и таинственная будка. Евреи ускользали из своего барака, искали всевозможных укрытий, и это от них поступило первое сообщение, что в будке смерть собирает жатву. Забирают туда эсэсовцы евреев, и тот, кого берут, уже не возвращается. — Значит, мало возьмут… — попытался приуменьшить масштабы происходящего торговец из Замостья, — сколько хефтлингов можно запихать в такую будку? — Приуменьшал, утешался, но даже самого себя не обманул. Весь барак трясло в напряженной тишине, и, когда жилистый мужичок из-под Пулав вдруг начал громко молиться, его засыпали проклятьями. Хефтлинги были не против этой молитвы, они жаждали тишины, чтобы дрожать в тишине.

Пани Розенталь взяла его за руку и крепко ее сжала. — А ты бросил бы своего больного отца, чтобы спасать собственную жизнь? Неужели жизнь настолько дорога? Сколько можно заплатить за жизнь? Сколько, чтобы потом этой жизни стыдиться? Чтобы потом эту свою жизнь не проклинать, как паршивую собаку?

Позже в барак вошли два молодых эсэсовца, да так внезапно, что даже староста, притаившийся у самых дверей, совершенно потерял голову. Они шагали вдоль строя, провожаемые взглядами, лихорадочно горящими от голода и меркнущими от страха, тут только староста опомнился и выкрикнул визгливым фальцетом: — Achtung! Häftlingen! Mützen ab! Внимание! Заключенные! Шапки долой! — И помчался вдогонку за этой парой с запоздалым докладом о состоянии барака, но эсэсовцы не нуждались в докладах и черт их знает, чего хотели. Дошли до конца барака, сделали «кругом» у заиндевевшей торцовой стены и двинули назад, к дверям. Ян, не открывая рта, считал их шаги с единственной целью, чтобы мозг, занятый счетом, не занялся проблемами поважнее. — Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать… — насчитал Буковский, и вдруг эсэсовцы остановились. А до открытых настежь дверей оставалось еще несколько шагов. Девятнадцать. Освобожденный от обязанности считать, мозг тотчас взыграл, пустился в различные предположения, домыслы. Девятнадцать? Почему именно там остановились? Девятнадцать шагов, девятнадцатый барак, а тощему Тадеку, который вытянулся, словно новобранец перед капралом, тоже девятнадцать от роду. День рождения у него первого апреля, но в армии и в тюрьме месяцы не считают, значит, сегодня тощему Тадеку столько лет, сколько лишь в апреле официально отмерит календарь. Не слишком ли много совпадений для одного дня? Евреи каркали, каркали и могли не только себе беду накаркать. Эсэсовец оттолкнул Тадека, хотя тот стоял как положено, у своих нар. — Боже милостивый, что они затевают? — услыхал Ян за своей спиной плаксивый, замирающий голос замойского торговца. Мужичок из-под Пулав снова начал шепотом апеллировать к силам небесным, которые хотя бы теоретически имели превосходство не только над этой парочкой, стоявшей сейчас перед тощим Тадеком, но даже над гауптштурмфюрером Хакманом. «И не вводи нас во искушение, спаси нас…» Немного полноватый эсэсовец, сопя, охая, присел на корточки между нарами, заглянул под логово Тадека и радостно воскликнул, точно открыл золотую жилу: — Da ist der Mist!— Вот беглец! Вилезайт бистро, бистро. Понятно? — И окрик был, несомненно, понят, так как из-под нар, из-под досок, нависших над полом, из щели, столь узкой, что и штатная сторожевая собака, приписанная к лагерю, если бы захотела, с трудом бы втиснулась, появился прозрачный от истощения еврей. Спеша навстречу своей судьбе, которую не удалось обмануть, он зацепился штаниной за гвоздь и порвал полосатую робу, обнажив синее бедро, покрытое чирьями. Эсэсовец щелкнул плеткой, и беглец согнулся от удара. И лишь второй хлопок плетки заставил его выпрямиться, как на строевых занятиях. «Пресвятая дева Мария, матерь божья, молись за нас, грешных, теперь и в годину смерти нашей…» Мужичок из-под Пулав торопливо утрясал напоследок свои взаимоотношения с силами небесными. А небо было чистое, отполированное последней вспышкой предвесеннего морозца, восточный ветер разогнал облака, и ничто не препятствовало тому, чтобы богоугодные слова предусмотрительного мужичка воспарили бы высоко-высоко в поднебесье. Поскучневший эсэсовец, ибо поиски перестают забавлять, если известно, что все беглецы найдутся, погнал еврея к открытым дверям. Обладатель плетки принялся что-то обсуждать со старостой.

Староста приговаривал: — Jawohl! Так точно! — Староста приговаривал: — Danke schön. Благодарю. — А еврей вдруг повернулся лицом к тянувшимся во фрунт хефтлингам и выкрикнул с неожиданной силой: — Я Авраам Граф из Билгорая! — Неизвестно, желал ли он представиться им перед уходом в не столь вероятную вечность или молил этим возгласом, чтобы через месяц, год и даже десять лет они разыскали кого-нибудь из билгорайских Графов и сообщили хотя бы то, что двадцать третьего февраля 1942 года измотанный голодом и тифозной лихорадкой Авраам продержался на ногах до своего последнего раунда… А за девятнадцатым бараком по-прежнему тихо. Авраам уже давно исчез у них из глаз. Не было и тощего Тадека с первого этажа нар, и Манькоша — со второго. Угнали их, как и еврея. Авраам проторил безвозвратную дорожку, и они отправились следом за ним. — Хорошо кончилось… — замойский торговец дрожал всем телом и подобострастно заглядывал в глаза Яну, так как знал, что Ян дружит со Стахурским, а у Стахурского за пазухой мешочек с хлебом, — могли весь барак наказать. Всех могли заграбастать. Интересно, спрятал бы Граф нашего Тадека, если бы Тадеку это понадобилось. Черт побери, очень меня это интересует… — В таких делах, уважаемый, человеку не разобраться, все это не нашего ума… — вмешался мужичок из-под Пулав и воздел руку, указывая пальцем на потолок барака, — только там они могут решаться… — Похоже, что нам долго придется ждать справедливого суда… — проговорил с иронией торговец и огляделся в ожидании взрыва гомерического хохота. Однако никто не рассмеялся. Предельное напряжение сменилось смертельной усталостью, и, хотя в бараке еще витал дух тощего Тадека и чесоточного, опухшего от голода Манькоша, все мало-помалу снова возвращались в свою колею, на свои нары, где каждому удавалось чудом что-то сберечь. Кому частицу утренней веры, кому искорку предвечерней надежды. Они вкушали пахнущий медом хлеб, кусая пальцы, потрескавшиеся от стужи. Закрывая глаза, писали мысленно длинные письма. Прячась, затаиваясь под завшивленными одеялами, шли по садам, где росли цветы и фруктовые деревья. Ветви клонились к земле, и достаточно было поднять руку, чтобы проверить, что не кровь течет по пальцам, а сок из раздавленной вишни. А за девятнадцатым — тишина. И это было страшнее того, к чему они уже успели здесь привыкнуть. — Не будет именин? — спросил Ян, думая не столько о хлебе, сколько о Стахурском, потрясенном трагедией Тадека. — Отменяю, — отрезал Стахурский. — Надо все это отнести Тадеку. Он не выдержит голодовки… — Подождем до завтра. Хочешь действовать вслепую? Ведь нам даже неизвестно, где его держат. — Они сидели, касаясь плечами, обжигая друг друга дыханием, но тела были ледяными, как будто из них выкачали кровь. — До завтра? — возмутился Стахурский. — Меня душит тишина за девятнадцатым бараком, словно я тону в навозной жиже. С утра туда гонят евреев. Тадек с Манькошем тоже наверняка там. Нам дали знать, что за девятнадцатым бушует смерть. Но какая, дружище, какая? — Не все ли равно? — подумал Ян и произнес это вслух. А Стахурский разволновался пуще прежнего: — Если бы было все равно, не делали бы из этого тайны. Расстреливают нас на пятом поле? Расстреливают. И с таким шумом, что, пожалуй, на Люблинском шоссе слышно. Так почему же за девятнадцатым делают все потихоньку? — Ян растерянно покачал головой, понимая, что со Стахурским ему не сладить. Веревкой его к нарам не привяжешь, ни приказами, ни уговорами не уймешь… Стахурский переложил хлеб из мешочка в карман с величайшей осторожностью, чтобы ни крошки не упало на пол. — Глупо рисковать… — Надо. Это для меня очень важно, это святое дело… — Веришь в бога? — На соседних нарах двое хефтлингов препирались из-за горстки перетертой в прах соломы. Замойский торговец стряхивал над печкой вшей с рубахи. Юный Зенек завершал выгодную сделку, меняя хлеб на курево. Девятнадцатилетний Ганс Отто, несший в данный момент караульную службу между двумя рядами колючей проволоки, прислушался к перезвону колоколов люблинского костела и растроганно подумал о своем родовом гнезде в Мюнхене, о солнечной, удобной квартире на Санкт-Мартинштрассе. Там тоже слышен вечерний благовест, если отворить окно. — Когда-то я интересовался религией, ее социальной и политической родословной… — Стахурский говорил тихо, но отчетливо, неторопливо, как будто прислушивался к собственным словам, проверял, нет ли в них фальши, — это было познание, а вера пришла только здесь. Ты наверняка полагаешь, что было бы логичней, если бы я верил на воле, а за колючей проволокой веру утратил. Можно ли верить в бога, превращаясь в вонючее дерьмо, пожирая крапиву и подыхая от кровавого поноса? Можно ли верить, становясь на колени над ямой с хлорной известью и покорно дожидаясь, когда пьяный скот выстрелит тебе в затылок? Можно ли верить, если какой-нибудь Хакман, эдакая собака, капо-уголовник с зелеными треугольниками на груди и любой стражник, который с легким сердцем пристрелит тебя, только подойди поближе к ограде, — если все они тоже верят? Сотни раз я задавался этим вопросом: можно ли? И, не находя ответа, чувствовал, что приближаюсь к вере, которая подобна воздуху. Одним точно известен состав воздуха, другие слыхом не слыхали о каком-то кислороде, водороде, азоте, гелии. И те и другие не могут жить без воздуха. Можно глубоко дышать, не понимая химии. Разве все надо понимать? Майданек опровергает существование бога. Может, именно поэтому я верую? Верую, ибо не понимаю. Не понимаю, поэтому бунтую… Моя вера порождена духом противоречия и бунта. — Стахурский хлопнул Яна по плечу и быстро удалился, словно теперь ему была дорога каждая минута.