Анатолий Никаноркин - Сорок дней, сорок ночей [Повесть]

Говорю Давиденкову и Плотникову, чтобы начинали копать щели за хатой. На всякий случай. Сам иду к минометчикам — нужно разузнать обстановку. Но они ничего толком сказать не могут, кто из наших высадился — не знают.

— Подожди, старшой идет, на КП к комдиву ходил, — с кавказским акцентом говорит смуглый сержант, которого все называют «Артушка-брат».

КП комдива видно хорошо — справа, метрах в двухстах, на высотке торчит капонир, как головка болта. Пониже — старое кладбище, заставленное темно-серыми каменными крестами.

По тропинке спускается лейтенант Житняк. Меховушка-безрукавка расстегнута. В углу рта окурок — кажется, борода дымится.

— Чего, доктор, соскучился? Резать некого? — говорит он хмуро.

Спрашиваю, что и как с нашим полком. Он супится:

— Мы тут как родычи гарбузячие, пока Бати нет.

Значит, Нефедов не высадился.

— А кто же все-таки высадился?

— Чайка — на левом фланге, на правом — батальон морской пехоты. Хотел я к Чайке перебраться, а комдив Нижнегорской: «Сиди здесь». Нижнегорская дивизия центр держит… Плохо вот, что растянулись. И подмоги нет. Комдив приказал огонь открыть — сейчас дадим.

— На сколько наши вглубь продвинулись — километров шесть-семь есть?

— Какое там… Плацдарм с гулькин нос — три километра на полтора. Пулей простреливается.

Про себя подсчитываю: значит, у Чайки батальон — раз, батальон морской пехоты — два, Нижнегорская дивизия — три… Всего, выходит, высадилось тысячи четыре или чуть больше.

Поднимаюсь на сопку. Сильный ветер. Продувает полусухую полынь. Из-под ног в камни юркает зеленая, в пятнышках, ящерка. Панорама открывается на сто восемьдесят градусов. Поселок Эльтиген расположен между двух озер: Чурбашским — на севере и Тобечикским — на юге. Наш левый фланг на юге, там, где-то у волнистых высоток, укрылся батальон Чайки. Далеко на северо-востоке мутно-синей полоской угадывается крепость Еникале. Ближе к поселку, километрах в шести от него, видны огрызки труб аглофабрики Камыш-Буруна. Еще ближе, на северной оконечности поселка, выступ — скалистый мыс с белеющей разбитой башней маяка, несколько разрушенных домиков. За маяком темная линия противотанкового рва — наш правый фланг, который занимает батальон морской пехоты. На пространстве меж аглофабрикой и мысом разлилось перерезанное песчаными валами болото; камышовые закраины и на воде островками — темно-красная поросль солянки. У болота насыпь и шоссе. Если хорошо всмотреться (мешают камыши), подметишь, как в сторону нашего поселка по шоссе черно-серыми жуками движутся машины — это немцы.

Да, кажется, затишье заканчивается.

Возвращаюсь к своим. Только успеваю послать Мостового в разведку за хорошей водой, в воздухе появляется немецкая рама «фокке-вульф». Кружит над поселком, урчит, поблескивая на солнце стеклами кабины.

— Чего это она?

— Разведчик, зараза… Высматривает…

Внизу за оврагом, возле длинного каменного здания с железной крышей, мелькают белые халаты. Туда перебралась одна из групп медсанбата Нижнегорской дивизии. Рыжий уже там побывал.

— Зря они там операционную устроили, — говорит он. — При первом серьезном налете все вверх тормашками полетит.

Я хочу сам пойти в медсанбат — договориться, что раненых после оказания первой помощи будем отправлять к ним.

Заглядываю к Давиденкову и Плотникову, напоминаю, чтобы торопились со щелью.

Рама исчезла, но вскоре опять возвращается. Назойлива, действительно высмотреть все хочет. Летит совсем низко, похожа на коробчатого змея.

— Вот бы лупануть, — скребя затылок, говорит Давиденков.

— Лупанешь! У ее пол и кабина бронированы, — хмыкает Плотников.

Из хаты доносится стук. Это Дронов удлиняет стол для перевязок. Аня тоже там — наводит чистоту. Захожу.

— Ну, как оно, движется?

— Ножку еще присобачу — и все.

Дронов с размаху бьет молотком, и, словно от его удара, на дворе загрохотало, завыло. Потемнело за окошком — куда и солнце девалось…

Артиллерийский налет и минометный. Песок, глина, камни взлетают в воздух. Мы застигнуты врасплох и не соображаем сразу, что же делать. Из хатенки бежать — куда? Щели не готовы. Оцепенели. Страшный грохот, треск над головой, будто кто-то ударил по крыше громадной кувалдой. Трещат балки. Рушится потолок. Ничего не видно от дыма, гари. Пыль смешивается с едким запахом взрывчатки. Лежу на полу, сбитый воздушной волной… Кажется, что убит… Но почему я все-таки слышу взрывы и ощущаю, как содрогается, покачивается хатенка? Дышать нечем — приподнимаюсь и качусь к просвету двери. Выскакиваю во двор как очумелый. Тут же трезвею — ведь там, в соседней комнатушке, еще двое наших. И стон теперь слышу. Назад!