Анатолий Никаноркин - Сорок дней, сорок ночей [Повесть]

— Та ты выпей, Лопата! — уговаривает солдатика его сосед. — Оно легчей будет. Нам еще плыть и плыть… А потом пересадка на «тюлькин» флот.

Чувствую, как дрожит спина солдатика.

— А я плавать не умею, — тоскливо говорит он.

— Ничего, — крякает его сосед. — Крепка… На мотоботе, как к теще в гости, сухим на берег доставят. А сопли распускать будешь, тогда лучше бери грузило и сигай на дно.

Пока молчим. Разговор не клеится.

Но вот Савелий предлагает:

— А мы чего, хуже других? Давай, старшина, раскупоривай НЗ.

Мишка Рыжий достает водку, консервы. Пьем прямо из горлышка. Обжигает.

— Дай бог, не последнюю!

Пьет с нами и Аня. Закусываем тушенкой.

Открывается дверь. Из кубрика дохнуло теплом, светом, табачным дымом. Раздается смех. Морячок поднялся на палубу, вскоре возвращается, замечает Аню.

— Э, так не годится… Лучше держись за клеш — не пропадешь… Идем к нам! — И забирает Аню в кубрик.

Все больше и больше качает. Гудят ноюще снасти. Дождь усиливается. Мы вышли в пролив.

— Балла четыре, наверное, будет! — кричу я.

— Все шесть… Погодка — только выть, — отвечает Рыжий. — Фрицы не ждут…

Моряки чаще и чаще выходят из кубрика, и мы убираемся со ступенек. Бортовая качка. Ходить нельзя: палуба склизкая, судно так накреняется, что, кажется, вот- вот перевернется.

Я примостился у борта возле металлического ящика. Хочется о чем-то вспомнить, и никак не вспомню. Полудрема. Наплывает. Уплывает… Донбасс… «Калачики, калачики, зеленая трава». Почему калачики? Шелковица! Мое дерево под окном. Паровозы. И мамин голос… Нет, бабушкин. Она по-украински кличет:

— Ивасыку-Телесыку, приплынь, приплынь до бережка!

Так я плыву… Плыву… Только зачем толкать? Зачем?.. Сильный удар — стукаюсь о борт. Оказывается, я заснул. Муторно. Голова трещит. Изжога от тушенки. Откидываю плащ-палатку. Непроглядная темь. Холод собачий — водка уже не греет. Мерзнут ноги, и я шевелю пальцами.

Где-то в тучах прячется немецкий самолет. Бросает осветительные ракеты-фонари. Приторно-яркий, дрожащий свет, как от вольтовой дуги. Медленно спускаясь на парашютах, ракеты вырывают из мрака громадные, неестественно белые горбы волн и черные провалы меж ними. Тучи в небе низкие, бегущие, разорванные.

На палубе все притихли — головы в коленки, скорчились, закутались плащ-палатками, дремлют. Только недалеко от меня один солдат, матерясь, блюет. Да у пулемета памятником застыла массивная фигура моряка.

…От пристани Комсомольской до Керченского побережья при нормальных условиях полтора часа хода. А мы идем, идем — кажется, вечность. Шторм и дождь разыгрались не на шутку.

— Заблукали, что ли? — мычит, продирая глаза, Дронов.

— Мотоботы никак не разыщем, — говорит Савелий.

В пути мы уже часа три. Если дальше будем так болтаться, то встретим рассвет в море. Мотоботы нам нужны обязательно: у керченских берегов мелководье, и сейнеры сами подойти туда не смогут.

Никто уже не спит. Молчат. Сейчас не до шуток. Связаны в этот час мы все одной веревочкой — невольно придвинулись друг к другу.

Все чаще опускаются осветительные ракеты. Прожекторы шарят, полосят по небу. Опять вырисовываются горбы, горбы волн. А погаснет свет — еще чернее, еще страшнее ночь.

Как только в этом хаосе волн, дождя, ветра можно что-нибудь найти?

На палубе говор: «Мотобот… Мотобот…»

Я его еще не вижу. Но все ребята уже на ногах. На сейнере глушат мотор. Слышно, как капитан орет в мегафон, сквозь рев ветра доносятся обрывки фраз, матюки:

— Мать вашу растак… Где болтались?

Из тьмы кричало:

— Рули… Рули заклинило…

— Давай подходи к борту! — хрипит капитан.

Мотобот долго не может приблизиться к сейнеру — мешают волны. Теперь вижу. Маленькое суденышко чуть приподнимается над водой. Как его только не зальет? Вот уже качается внизу у борта. С палубы сейнера до мотобота метра три. Эта высота для прыжка — ерунда, но ведь оба судна взлетают, качаются вверх-вниз, а между ними пролет, который кажется бездной бурлящей, клокочущей.

Все сгрудились у борта. Сейчас нужно будет прыгать. Если б это был уже берег, я бы прыгнул не задумываясь. Пусть под самые пули, под огонь… Но в это железное корыто?! А палуба сейнера такая прочная, неуязвимая. Что-то противится внутри. Страх? Чувство самосохранения? Но это всего несколько секунд. Какое-то время никто не решается прыгнуть первым. Застыли.

Но морячки забегали, заметались по палубе.

— Прыгай! Полундра! — раздираются матросские глотки. И хватают, и тащат первого попавшегося бойца, — это тот самый, молоденький солдатик с птичьим носиком, в завязанной ушанке. Он упирается, вцепился руками в поручни. Тогда в толпу врывается бородач Житняк.