Анатолий Никаноркин - Сорок дней, сорок ночей [Повесть]

А в груди чувство тревожно-восторженное. Началось! Началось! Началось!

Полк вытянулся в двухкилометровую колонну. Нас около двух тысяч. Медицина в хвосте. Большая часть медицинского имущества на подводах, укрыта брезентом. Часть несем на себе.

Рядом со мной идут: слева — Дронов, справа — Мишка Рыжий. Дронов кривоногий — семенит мелкими шажками, иногда смешно, вприпрыжку, сбиваясь с ноги.

Туда-сюда вдоль колонны колесит потрепанная эмка. В машине полковник Нефедов. Вижу крупное загорелое лицо с раздвоенным подбородком, шапку с золотым крабом. Машина притормаживает, Нефедов высовывает голову.

— Дронов, ты чего это не на подводе? — спрашивает он басом.

— Ходули свои еще тянут, товарищ полковник, — отвечает польщенный Дронов.

— В машину не хочешь?

Лицо Дронова вытягивается.

— А я чего, проштрафился? Стружку снимать?

Батя улыбается. Едет дальше.

Мишка Рыжий поясняет:

— У Бати привычка такая. Кто проштрафился — в машину, и так тебя там пропесочит… Без крика… Спокойно. Лучше бы накричал.

Поднимаемся на холм. С высоты хорошо видно, как в растянувшейся ленте колонны колышутся шапки, мичманки, пилотки. И кубанки: красные, малиновые, черные; кожаные, суконные, мерлушковые. Кони тянут орудия, повозки с боеприпасами, кухни.

На конях — наши два комбата. Чайка — на белом холеном жеребце.

— Красавец писаный! — восхищается Дронов.

Чайка на коне действительно как картинка. Сидит подбористо, легко. На груди бинокль. Хромовые сапожки с короткими голенищами обтягивают мускулистые икры. Он небрежно похлестывает плеткой по сапогу. Комбат 2 майор Железнов — косая сажень в плечах, в кожанке, тяжел — под ним крупный конь чуть не прогибается. А Радченко, самый старший из комбатов, угрюмый, нахмуренный, едет на подводе — нога после Бугазской еще не зажила.

Лошади в полку появились давно. В сорок втором, когда бригада отступала. Проходили через кубанские станицы, а там конефермы. Колхозники, чтобы не оставить немцам, пригнали табун в бригаду.

— Тогда у нас каждому по коню досталось, — вспоминает Рыжий. — И бедарка или арба. И девчат мы с собой прихватили. Из Краснодарского мединститута эвакуировались… Потом девчата так и остались в бригаде… Раечка — медсестра, Копылова — доктор.

…Все идем, идем. Небо затягивает тучами. Начинает моросить дождик. Песчаная дорога темнеет. Справа наплывает, обозначается курган — рыжий, облезлый.

— Пужай-могила, — говорит кто-то из солдат, идущих впереди, показывая на курган. Видно, солдат из здешних мест.

— Кого кто пужает, Витрук?

— Стари люды казалы, як произджалы на волах, так отутечко, у цьому мисци, у савани прывидение выходыло… И пужало…

— Сказки про белого бычка, — машет рукой Рыжий.

— А может, и правда, — вставляет Дронов. — Пустынь сущая… Мертвякам только и место. Ну, как здесь жить? Вот у нас в Осколе. Речка, лес!.. А сады какие — загляденье!

— Такэ говорить, що и собака з маслом не зьисть, — сердится солдат. — Тут край богатющий! Рыбу рукамы ловы. Загородку з камиша в ерику зробиш, на байди пидплывай и черпаком… Карпы, чебакы, жерехы по пять — сим кил… А дыни — дубивкы, а вынограду, а вышни… Иж досхочу. А балык у Темрюку…

— Водочки за три пятнадцать и балычком закусить бы, а, Дронов? — подмаргивает Рыжий.

— Балык — стоящая штука, — соглашается Дронов. — А все ж таки я бы здесь не жил. Соловьев нету…

Впереди меня, сбычившись, идет Давиденков. Он в ватнике. Плечи коромыслом. Нагрузился, как верблюд. Тащит две пары носилок, сумки, сундук. И гранатами обвешался.

— Будут гранаты — будет и харч, — мычит он, что-то жуя.

Смотрю на его мощную шею, плечи и вспоминаю дядю Павлушу. Вчера я получил сразу два письма — одно из Енакиево, отец уже дома, а второе от мамы с Урала — она с братом Вовкой пока остается там. Отец пишет: немцы зверски убили дядю Павлушу. До войны мы жили вместе, в одном дворе. Павлуша — это муж маминой сестры. Он работал на Софиевском руднике крепильщиком. Силища необыкновенная — мог поднять телеграфный столб. Он остался в Енакиево по заданию горкома партии. Сосед выдал… Бухгалтер, такой тихонький. С его сыном Жоркой я еще дружил… Так вот, при немцах этот тихонький бухгалтер — можно ли было подумать — стал помощником бургомистра. У дяди Павлуши при обыске нашли гранаты, винтовки… Его жестоко били в гестапо… Колонну арестованных гнали мимо нашего дома. Ленка, его дочь, выбежала передать хлеба немного, а немцы прикладами. Дядю Павлушу вначале загнали в лагерь под Горловкой, а потом живым бросили в шурф…