Уильям Эш - Выбор оружия

Фрир даже заморгал от неожиданности. Возбужденная, быстрая речь Томаса изменила весь темп разговора, и снова застала его врасплох.

— Но под именем свободы им могут всучить то, что не имеет с ней ничего общего, — слабо запротестовал он.

— Не очень-то вы высоко цените ум этих людей, если еще надо разъяснять, досталось ли им то, за что они боролись. Видно, считаете, что только вам дано знать, чего они хотят, и только из ваших рук могут они это получить.

— Им незачем получать свободу из чужих рук. Если она что-нибудь значит для них, они должны ее завоевать. — Он, конечно, понимал, что Томас изображает повстанцев в нужном ему свете. — Для вас существуют лишь вожаки и покорная толпа. Очевидно, люди вашего толка не способны понять, что наши вожди и есть народ, наиболее политически зрелая его часть.

— То-то вы и убиваете многих из народа? Видно, они не признают своего единства с вами.

— Вовсе не многих! — почти выкрикнул Фрир. Томас почувствовал, что попал на открытый нерв, который терзает пленного.

— Молчали бы. Я видел фотографии несчастных жертв,

— Только тех, кто связал свою судьбу с вами.

— Значит, чем больше людей свяжут свои судьбы с единственной властью, которая может дать стране мир, тем больше придётся вам убивать, так, что ли?

— Этого не случится! — резко запротестовал Фрир. — Не станет народ связывать свои интересы с теми, кто его грабит!

— Грабит! — Смех Томаса звучал театрально, он сам это почувствовал. Ничего не поделаешь, надо привыкать к новым интонациям собственного голоса: он шел к своей цели, и логика намерений заводила его в такие дебри, где все принципы повисали в воздухе, а голос менялся и дребезжал, точно автомобиль на мосту, когда внизу пустота. — Ваши представления о колониализме сильно устарели. Как, впрочем, и большинство ваших взглядов, не правда ли? В нынешнем мире колонии стали обузой. Они обходятся себе дороже. Мы отказываемся от них, где только можем, — разумеется, если это не влечет за собой явного ухудшения судьбы народа.

— Если это не влечет за собой потерю капиталовложений, — поправил Фрир. Но он понимал бессмысленность спора. — К чему все это? Если бы я мог заставить вас признаться, что изменились лишь устаревшие формы эксплуатации, вы не сидели бы здесь. — И добавил, немного помолчав: — Да, если бы там, дома, я мог найти достаточно людей, способных понять это, меня бы тоже здесь не было.

— Безусловно, — саркастически подхватил Томас, — совсем забыл, ведь вы — единственный подлинный гуманист, которого на сегодняшний день породила наша страна. Жаль, что вы так и не усвоили простую истину, что добрые дела надо творить у себя дома.

— Борьба повсюду одна, — в голосе слышалась усталость. — По мере того как выдыхается экономика империи, внутри страны снова явственнее проступают черты классовой борьбы.

— Значит, ради того, чтобы вызвать перемены там, на родине, где люди вполне довольны, вы вовлекаете в безнадежную войну народ этой страны и убиваете всех инакомыслящих? Мне это непонятно!

— Что толку спорить! — Фрир пожал плечами.

Но Томас никогда не допускал, чтоб беседа зашла в тупик. Если упорство пленного закрыло прямой путь, надо с ходу найти окольный. И ни в коем случае не продолжать спор, если он подчеркивает различие их политических взглядов: это только ослабляет давление, которое в его силах.

— Вы считаете, что я не способен оценить мотивы, побудившие вас сделать то, что вы сделали. Хотите — верьте, хотите — нет, но они не так далеки от того, что испытываю я сам. — Он остановился, закурил и, переводя разговор на другую тему, продолжал медленнее и спокойнее: — Ведь мы же родились в одной стране, примерно в те же годы и, насколько я понимаю, росли в одинаковых условиях. Оба участвовали в одной войне и наверняка храним множество общих воспоминаний. Простите… — он предложил пленному сигарету.

Фрир машинально протянул руку, но удержался и отрицательно покачал головой. Эта игра повторялась уже не раз: один как бы невзначай предлагал, другой неизменно отказывался.

— Когда война кончилась, — продолжал Томас, закрыв глаза, словно желая яснее увидеть перед собой прошлое, — мы оба должны были испытывать одинаковое чувство… разочарования, что ли. Меня выпустили из лагеря военнопленных как раз вовремя, так что я успел попасть на празднование победы. Помню, я один бродил по улицам в густой толпе и думал, что это не то, совсем не то, чего мы ждали. Не взрыва радости оттого, что снова возвращаемся к прежней жизни; нас окрыляла надежда, что эта историческая ломка будет началом чего-то нового.