Борис Егоров - Время ранних разлук

Поначалу — во время обеда — разговор не клеился. Далеко не гладким был он и за ужином.

Но на следующий день за завтраком я заметил, что говорю свободнее и вспомнил много выученных в школе слов. К вечеру мой словарный запас настолько восстановился, что немец сделал мне комплимент:

— Вы обнаруживаете успехи.

А что оставалось делать? Ведь нельзя же целыми днями молчать. Надо было так мобилизовать свою память, чтобы она непрерывно возвращала забытое.

Я узнал, что немец по профессии — юрист. Ведет судебные дела между торговыми и промышленными фирмами. Удалось выяснить, что художественную литературу он не читает: некогда. И чужд политике: ею пусть занимаются другие. Правда, несколькими словами о «политике» мы все же обменялись.

Не помню по какому поводу, немец спросил меня:

— Вы, конечно, ненавидите Гитлера! И я тоже…

— А вы почему?

— Потому что до войны и во время войны мне не доверяли серьезных дел, крупных постов: я не был членом национал-социалистской партии и не мог сделать карьеры. Занимался так… мелкой практикой.

Как жестоко и несправедливо обойден человек! К миллионам покалеченных гитлеризмом жизней прибавилась еще одна.

Больше я с ним не разговаривал. К столу старался опаздывать.

В Белграде меня познакомили с инженером Йовой Петровичем и его женой Душицей Петрович — молодой, очень обаятельной женщиной. Душица — это уважительно-ласковое от Душа. А душа и по-русски и по-сербски означает одно и то же.

— Вы свободны в воскресенье? Приходите к нам, — пригласили они.

В воскресенье у Петровичей собрались друзья. Среди них были инженеры, журналисты, бывшие партизаны.

Меня, как человека, приехавшего из Советского Союза, они встречали радушно. И естественно, очень скоро разговор зашел о том, что утвердило, скрепило дружбу народов СССР и Югославии — о боевом братстве в дни минувшей войны. Вспомнили партизаны былые сражения. Вспомнили, как Советская Армия вступала в Белград.

А потом разговор перешел на литературу, и меня стали расспрашивать, когда закончит новую книгу Шолохов, что сейчас пишет Симонов, как мне нравятся книги Николаевой и Пановой, работают ли сейчас в жанре рассказа Антонов и Паустовский, широко ли известна у нас Римма Казакова и чем объяснить, что советская мемуарная литература часто «опережает» художественную.

Я заметил, что на все эти вопросы в столь эрудированной аудитории мне ответить трудно.

— Какие мы эрудированные? — заметил один из сидевших за столом. — Так, стараемся читать, что достанем. А вот кто у нас эрудированная, так это — Душица.

Душица залилась румянцем, сказала:

— Ой, оставьте!

— Нет, нет, Душица, ты покажи москвичу твой дневник. Ты же сейчас не держишь его в секрете?

— Покажите, пожалуйста, если можно, — попросил я. — Если только можно…

Душица пошла в соседнюю комнату и вернулась, бережно держа в руках тетрадь в кожаном переплете.

«20 октября… 3 ноября… 14 декабря…»

С обычными дневниками эту тетрадку роднили только даты. Дальше сходство кончалось.

Это был… роман в стихах. В стихах русских поэтов. Стихами сорока пяти русских поэтов на протяжении семи лет девушка рассказывала о своей жизни, о том, что радовало или огорчало ее, почему ей было грустно или весело.

Это судьба, рассказанная тысячами строк любимых стихов. И ни одного-единственного слова от автора!

Вот что из этой книги я запомнил. Брюсов:

Что-то случилось, значит… Ну конечно! Пушкин:

И дальше — Полежаев:

Снова Пушкин:

И вдруг — нежно-меланхолический, мягкий Блок:

Это, наверное, переход к другому настроению. И оно наступает, потому что есенинские строчки звучат иначе: