Борис Егоров - Время ранних разлук

Приказы он выполняет точно, как бы ни были они трудны. И при этом любит, чтобы его похвалили: за что-то казнит он себя в душе и очень хочет, чтобы видели люди в нем человека, сказали о нем доброе слово.

…Коптит на столе лампа-самоделка. Бренчит на балалайке Богомазов.

Частушки. Простые, нехитрые песенки-коротушки, припевки, прибаски, как их называют в разных областях. Богомазов может петь бесконечно, а мы бесконечно можем слушать эти задорные строчки о встречах и расставаниях, о разборчивых невестах и бахвалах-женихах, о строгих родителях и добрых подружках-товарушках.

Эта — нежная, ласковая. И поется она спокойно, ровно, негромко. Милый извиняется: «положил в сенях на лавочку…».

С первого взгляда кажется, что частушки-коротушки похожи друг на друга, но стоит послушать такого исполнителя, как сержант Богомазов, чтобы убедиться и почувствовать, как разнятся они и по мотивам и по «заходам». И в каждой — своя неожиданность.

Богомазов не только поет. Иногда он поднимается, чтобы топнуть несколько раз ногой, выкинуть коленца. Пляшет он легко, кривые его ноги в коричневых обмотках способны вообще не касаться земли. Плясун словно по воздуху летает. И в руках — балалайка. Впрочем, инструмент для Богомазова не важен — балалайка ли, мандолина, гитара, гармошка или даже двухручная пила.

Вот ведь какие они, частушки — фигурные, резные, кружевные! Меткие, хлесткие, с подковыркой, озорные! А озорного русский человек, особенно солдат, никогда не чуждается.

Кем эти частушки сочинены? Давно ли ходят по свету? Ходят, живут для того, чтобы давать людям доброе, светлое настроение, бодрить. Частушка может быть и грустной, но скучной — никогда. Скучную не поют, и она умирает.

Поиграл-попел Богомазов — и сразу дышится легче, и мысли всякие тяжелые рассеиваются.

Я выхожу из блиндажа в траншею. Смотрю, как дрожат в небе немецкие ракеты.

Из глубины траншеи доносятся приглушенные голоса. Разговаривают двое.

— Меня из института отчислили, а так бы и не призвали…

— Вояка из тебя, конечно, липовый. А ты все же старайся. Кто не старается, пропадет. Вот я, например, цель себе поставил: орден получу, в партию вступлю, в колхоз вернусь — председателем буду.

Подхожу к разговаривающим. Они тотчас умолкают. При вспышке ракеты вижу лица: сержант Вяткин и рядовой Порейко. О Порейке что говорить? Маменькин сынок, рос в домашней теплице. Бывший чистюля, ныне заросший щетиной. Не бреется по неделям, боится холодной воды.

Но то, что я услышал от старательного сержанта Вяткина, для меня большая неожиданность.

31 октября утром меня вызывает к телефону майор — теперь уже майор — Красин.

— Как дела, Крылов?

— Хорошо. Собираюсь двигаться на мельницу.

— На мельницу вы не пойдете. С этого ветряка мало что видно. Ваш НП — высота девяносто пять и четыре…

— Но она же еще у немцев?..

— Сейчас их оттуда вышибут… Тяните нитку от батареи к высоте, а оттуда — ко мне. Бородинского пошлите в штаб.

Мы идем к высоте. Богомазов, Валиков, Таманский, Вяткин и я. Козодоев и Седых разматывают катушки с кабелем.

— Поторапливайтесь, орлы-цыпленки! — кричит им Валиков. — Немцы убежать могут.

— Ишь ты, какой быстроногий, — отвечает Козодоев. — Смотри сам не умри по дороге.

Валиков не умрет. Он привык к тяжелой ноше: стереотруба, тренога, автомат. Про себя он говорит: «На меня навьючить можно сколько хочешь. Такая работа…»

Да, война — это работа. Как и всякая. Только с техникой безопасности здесь, конечно, хуже.

Навстречу нам попадаются трое — два конвоира и пленный. У пленного немца — перекошенное лицо, злые, ненавидящие глаза, кулаки сжаты. Словно он еще продолжает драться.

— Откуда ведете?

— С высоты девяносто пять.

— Она уже наша?

— Наша.