Борис Егоров - Время ранних разлук

А потом возвращалась в штаб, приходила из-под обстрелов, из-под бомбежек и никому не рассказывала, как тащила по дюнам раненого, как видела последнюю полустеклянную улыбку в глазах обреченного.

— Тяжело воевать, мужики? — спрашивала она, сбрасывая с себя санитарную сумку.

И ни один «мужик», конечно, не мог сказать, что ему тяжело.

Иногда Любка предлагала:

— Кому письмо написать? Только не любовное…

А самой Любке писать было некому: мать погибла в Минске в первый день войны, брат убит на фронте, а отец пропал без вести. Никого на свете нет у Любки, и в любви ей не везет. Любила майора Казанцева — погиб, сама похоронила. Но где же тот живой человек, с которым можно быть рядом и которому можно все доверить?

В Любке души не чает старший лейтенант Исаев. И если он не видит ее несколько дней, то с попутными присылает записки, трофейные конфеты, шоколад, примитивные военторговские духи.

Любка читает записки Исаева, и на глазах у нее блестят слезы.

— Тяжело воевать, мужики?

Как будто только мужики воюют!

Опять песня, песня о Южном фронте.

— Люба! — кричу я, приоткрыв дверь в блиндаж. — Вам надо в штаб?

Песня утихает. Любка выходит из блиндажа.

Дальше двигаться надо осторожно. Из Лисичанска нас хорошо видят. Могут открыть огонь. Немецкие артиллеристы любят охотиться за одним человеком. Ради чего — непонятно. Опять-таки для устрашения, наверно.

Охотятся они неумело, бьют в белый свет как в копеечку, выбрасывают десятки снарядов. По теории вероятности один из них всегда может оказаться для жертвы роковым…

Едва мы с Любкой проходим двести или триста метров, как слышим свист.

Нас заметили.

Свист нарастает. Мы падаем. Где-то в стороне раздается: «Ах! ах! ах!»

Куда укрыться? Место самое неудобное: ровное-ровное. Невдалеке видим окопчик. Неглубокий, совсем маленький. Ползем к нему.

— Любка, ныряй! — говорю я, приблизившись к окопчику.

Теперь Любка в относительной безопасности.

Для меня места в окопчике почти нет. Я останавливаюсь.

— А вы? — кричит Любка. — Давайте-ка ко мне!

Я молчу.

— В окоп! — кричит она строго. — Или я вылезу.

И снова: «Ах! ах! ах!»

— Любка, не смей! Назад!

Любка смеется, говорит с отчаянной уверенностью:

— Меня не убьют. Меня никогда не убьют!

Лицо ее вдруг становится серьезным.

— Лейтенант, не валяйте дурака.

Я втискиваюсь в окопчик. Мы лежим рядом, прижавшись друг к другу.

— Все равно вас может задеть, — говорит она. — Не держитесь на локте, обнимите меня. Вот так!

Разрывы звучат совсем близко. Поют и жужжат осколки.

Обстрел на какое-то время прекращается. Но мы из своего малонадежного укрытия не выходим. Конечно, за нами по-прежнему наблюдают. Попробуй поднимись — и в воздухе снова засвистят снаряды.

Я чувствую Любкино дыхание, чувствую, как колышется ее грудь. И рядом, совсем рядом, ее теплые розовые губы.

— Нервничаете? — спрашивает Любка.

— Совсем нет.

— А все-таки?

— Нисколько.

— Так и поверю.

Рядом с нами, близко-близко, опять рвутся снаряды. Над окопчиком ползет едкий удушливый дым. Мы кашляем, зажимаем носы. Один из снарядов взрывается в нескольких метрах, нас присыпает песком с бруствера.

— Надо бежать! — кричит мне Любка в ухо. — Только в разные стороны. Я налево, вы направо.

Что ж, решение верное. Больше в окопчике оставаться нельзя.

Мы поднимаемся, делаем бросок, и вот уже окопчик позади. Теперь спасение — в ногах. Надо бежать и падать, падать и бежать, менять направление, стараться обмануть «охотников».

Сначала немцы растерялись: выбирали, за кем погнаться. Погнались за Любкой. Меня оставили.

Пробежав около полкилометра, я скрываюсь за кустарником, здесь тихо. А в той стороне, где Любка, разрывы гремят беспрестанно. Что с ней?

Ползу на гребень песчаного холма. На гребне растут какие-то колючки. Меня здесь не заметят, а видно мне хорошо. Достаю из чехла бинокль.

И сразу в окуляре — Любка. Бинокль шестикратного увеличения, так что я вижу даже ее лицо.

Любка уже пробежала равнинку и приближается к холмам. Еще несколько минут, и она станет недосягаемой для глаз фашистских артиллеристов.

Любка бежит легко. Осталось ей совсем чуть-чуть. Но в это мгновение вокруг нее — сразу четыре разрыва. Любка исчезает в дыму. Неужели все? Неужели это конец? Дым еще не рассеялся, и снова четыре шара разрывов.

Ветер несет в сторону Северного Донца черно-рыжее облако.

Любки не видно. Не знаю почему, начинаю считать: «Раз, два, три, четыре, пять…»